Другими способами создавались помехи проведению экскурсий в музеи, если их участниками были рабочие. Так, в 1914 г. по распоряжению канцелярии Министерства двора Эрмитаж был закрыт для посещения во все нетабельные дни, когда не работали фабрики и заводы (повторив — случайно или нет — опыт Британского музея в Лондоне, в который не допускали в такие же дни матросов и являвшихся вместе с ними девиц, но только там запрет действовал до 1836 г.). О посещении членами рабочих клубов Петербурга галерей и музеев сообщал Плеханову Сватиков в феврале 1908 г., тогда экскурсии уже полгода проводились, по его словам, невозбранно. «Странное впечатление производят эти отряды рабочих, построенные по 4–5 человек, проходящие по залам дворцов. С удивлением смотрят расшитые в золото лакеи… Ну и такие объяснения слышат дворцовые стены тоже впервые»{576}. В Эрмитаже экскурсии для рабочих по договоренности с профсоюзами и рабочими клубами проводили студенты Петербургского университета, участники кружка, созданного упоминавшимся выше студентом-филологом эсером А. А. Гизетти{577}.
В ограничениях на проведение лекций и экскурсий проявлялась общая наследственная болезнь властей — недоверие к любому проявлению частной, исходящей не от них инициативы. Состав рабочих клубов и партийные связи их активистов также обрекали клубы на преследования и недолгий срок существования. «Конечно, все сознают, что одним росчерком пера клубы могут быть закрыты», — писал в момент подъема клубного движения И. М. Воробьев. Автор отчета о деятельности петербургского общества «Знание» за 1907–1912 гг. обоснованно утверждал, что пять лет — срок исключительный для рабочей организации: «Как мало осталось обществ в Петербурге, проживших больше этого срока, а сколько их померло насильственной смертью, не дожив и до более короткого срока, сколько их нарождалось и вновь помирало»{578}.
Традиции дворянских и купеческих клубов, равно как и клубов интеллигенции не вызывали здесь ни малейшего интереса или желания что-то перенять. У большей части рабочих клубов не было для таких заимствований и материальных возможностей при минимальных членских взносах (ниже, чем в профсоюзах), отсутствии доходов от игры в карты и, соответственно, наемного обслуживающего персонала. Московский Третий женский клуб ютился в подвале, затем переместился в запущенный деревянный одноэтажный дом. Другие клубы находились в условиях не более подходящих, не говоря уже о каком-то комфорте. Но элементарный порядок соблюдался, разумеется, поддерживаемый собственными силами. На социал-демократку Любовь Аксельрод, пришедшую читать лекцию в рабочий клуб на Петербургской стороне, произвели впечатление порядок, чистота и надписи на стенах, запрещавшие плевать на пол и курить. «…Члены клуба, — сообщала она Г. В. Плеханову, — выглядят хозяевами, а не гостями у интеллигентов»{579}.
Некоторые крупные, сравнительно с другими, рабочие клубы в Петербурге были в состоянии нанимать более просторные помещения. Клуб «Наука», согласно его отчету за 1909–1910 гг., располагал комнатами для библиотеки, буфета, правления, для групповых занятий, залом со сценой для спектаклей на 200 человек и платил в год за все это 1000 руб. Это позволяло организовывать лекции как для членов клуба, так и публичные, проводить вечера, концерты, спектакли с участием приглашенных артистов и участников кружков — пения, музыки и драматического с тремя группами — русской, украинской и армянской. Имелась библиотека и читальня, куда выписывались газеты и журналы. Наконец, было организовано несколько групп для занятий по общеобразовательным предметам{580}. Примерно таким же был круг занятий в одноименном бакинском клубе, он объединял 930 членов и также располагал «сравнительно просторным помещением».
Члены рабочих клубов, как правило, грамотные, более регулярно, чем основная масса рабочих, читали газеты. Тираж «Газеты-копейки», рассчитанной на неимущую часть читателей, вырос с 1908 г. по 1913 г. с 10 тыс. до 250 тыс. экземпляров{581}. В радикальной среде этот успех общедоступной «копеечной» прессы стимулировал всякого рода издательские инициативы; предполагалось, если не устранить, что было нереально, то по крайней мере оттеснить внезапно появившихся конкурентов подпольных изданий. Издание «рабочей газеты» было предметом обсуждения в легальных организациях столичных рабочих. Как сообщал в 1910 г. журнал союза металлистов, на эту тему вели разговоры и в «образовательных клубах». Участники дискуссии пришли к выводу, что газета должна быть партийной, то есть социал-демократической, но вместе с тем нефракционной{582}.