Представляется необоснованным мнение, согласно которому оратор увлекся и допустил такое сравнение как бы непроизвольно, «неожиданно для него самого»{689}. Как видно из процитированного текста, Родичев отталкивался от метафоры из произнесенной перед этим речи Пуришкевича, который с похвалой отозвался о М. Н. Муравьеве-«вешателе», усмирителе польского восстания 1863 г. Субъективное различие, однако, было в том, что на это прозвище Муравьев в свое время напросился сам, заявив, что он не из тех Муравьевых, которых вешают (декабристов), а из тех, которые сами вешают. Столыпин же не хотел, по собственному его признанию, остаться в памяти своих детей с позорной кличкой, он сознавал себя прежде всего реформатором и наделся войти в историю именно в этом качестве.
Что действительно оказалось для Родичева и всей кадетской фракции неожиданностью, так это реакция думского большинства. Оно не пожелало услышать то, что было в речи главным и что, кстати, совпадало с содержанием речи уже выступившего другого кадетского оратора В. А. Маклакова. Один из очевидцев генерал Джунковский описал реакцию зала так: «Бурные и неудержимые вопли протеста послышались на эти слова. Все повскакали с мест, бросились к трибуне с поднятыми кулаками, угрозы, проклятия слились в один гул… Родичев стоял бледный как полотно и, по-видимому, хотел что-то сказать, но ему не давали говорить»{690}.
Неточно здесь утверждение, что «повскакали с мест» все. Можно сравнить это описание с описанием самого Родичева: «Поднялась буря. Все, кто были направо от К. Д., вскочили с мест и вопили. Помню Пуришкевича, который с ругательствами кинулся меня бить. Помню Крупенского, ругавшегося матерными словами»{691} (понятно, что в стенограмме это не нашло отражения, но Родичев не преувеличивал; о том и другом депутате похоже написал в своем отчете и думский репортер «Нового времени», газеты, Родичеву и вообще кадетам не симпатизировавшей).
По настоянию Милюкова Родичев вынужден был извиниться за «неудачное выражение». Милюков руководствовался тем, что личные оскорбления в парламентской речи недопустимы, но вместе с тем неприемлема, опять-таки с точки зрения политической пользы, дуэль, так же, как и отказ от дуэли. Следовательно, в возникшей ситуации извинение, хотя и унизительное, является единственным выходом. Единодушия на сей счет среди кадетов, однако, не было. А. В. Тыркова-Вильямс упрекала Милюкова за то, что он встал с места (и будто бы аплодировал) вместе с право-октябристским большинством, демонстрировавшим солидарность со Столыпиным, в то время как по существу он согласен с Родичевым{692}.
По-видимому, это был разговор уже не в Таврическом дворце, а в клубе. Как вспоминал сам Милюков, «во фракции и в нашем партийном клубе шли горячие споры. Вечером того же дня наши клубные дамы помирили нас тем, что поднесли два букета цветов: Родичеву, но также и мне»{693}. Милюков не назвал этих «клубных дам», но можно предположить, что одной из них была его жена Анна Сергеевна (если это так, то она, скорей всего, и вручила букет Родичеву), а другой, возможно, Тыркова. 21 ноября кадетский ЦК постановил выразить Родичеву «сочувствие и благодарность за его блестящую речь, которая признана вполне соответствующей действительному положению страны»{694}. Но дискуссия в партии о речи Родичева и поведении при этом его коллег по партии и фракции продолжалась еще долго{695}. Функционировал Женский клуб и позже. Член кадетского ЦК из Харькова профессор Н. А. Гредескул обращал внимание в январе 1913 г. на разницу между «высоким подъемом речей в женском клубе по поводу выборных успехов» (на выборах в IV Думу) и «скукой и слякотью» спустя два месяца{696}.