Произвол в отношении клубов был частью противоречивого процесса приспособления местных властей к новой ситуации и воплощения на практике нового законодательства об общественных организациях. Изучение этой практики показывает, что действия администраторов, особенно в провинции, определялись не только временным и открывающим большие возможности «стеснения» законодательством, не только указаниями из Петербурга и собственными политическими взглядами администраторов. Главным и определяющим подчас фактором была просто инерция представлений о допустимых пределах самодеятельности подданных и создаваемых ими организаций. Эти представления могли оставаться на уровне дореформенных, что означало, например, для клубов почти неограниченное вмешательство в их внутреннюю жизнь и в вопросы, связанные с членством.
Толмачев не составлял в этом смысле исключения. Тамбовский губернатор Н. П. Муратов, используя различные, более или менее оригинальные средства нажима (например, угрозу не допускать в клуб военный оркестр, запретить посетителям играть в лото) добился того, что из ремесленного и приказчичьего клубов были исключены представители интеллигенции, а из Коннозаводского клуба евреи. Последнее явилось принудительным прецедентом для прочих клубов, в том числе купеческого{804}.
Как уже говорилось, более защищенными могли себя чувствовать те немногие клубы в столицах, чья автономия покоилась на отчасти поддерживаемых традициях элитарной сословности. В Москве после осуждения Рейнбота он тем не менее остался членом Английского клуба (через два месяца его помиловали, о чем ходатайствовал и суд). Справедливости ради следует сказать, что не был исключен из клуба и бывший председатель I Государственной думы профессор С. А. Муромцев. Вместе с другими депутатами-кадетами он подписал после разгона Думы Выборгское воззвание и отбыл за это трехмесячное заключение в одиночной камере Таганской тюрьмы. Еще до судебного решения Муромцев, Ф. Ф. Кокошкин и некоторые другие московские «выборжцы» были исключены из состава московского дворянства. Кокошкина исключили 15 декабря 1906 г. 192 голосами против 80; из них 35 (Д. Н. Шипов, В. А. Маклаков и другие) выступили с особым мнением о незаконности исключения.
Газета московских левых предпринимателей, будущих прогрессистов «Утро», осуждая эту репрессивную акцию, тем не менее критиковала как исключенных, так и тех, кто протестовал, за непоследовательность. По мнению газеты, они должны были сами уйти из исторически обреченной «затхлой привилегированной касты»{805}. Примечательно, что невзирая на меры властей, Английский клуб не счел возможным «выдавать своих», сохраняя традицию относительной независимости. Кроме того, либерала Муромцева ценили в клубе как помогавшего клубу выдающегося юриста. Но либералов от этого в клубе не прибавлялось.
Вероятно, преобладавшими в Английском клубе настроениями навеяны в известной мере некоторые контрастные по отношению к ним записи в дневниках В. М. Голицына — о судьбе монархии, о патриотизме, резкие характеристики правящей элиты и отдельных ее представителей. Эту среду Голицын, благодаря своему воспитанию и служебной биографии, хорошо знал изнутри. Сторонник конституционной монархии с всеобщим избирательным правом, он, однако, пессимистически смотрел на шансы осуществления этого либерального идеала — из-за «неспособности и нежелания правительства, с одной стороны, безумства и уродства крайних, с другой». «Во всех монархиях мира монархическое начало трещит под напором новых общественных элементов, течений и идей (кроме Англии)», и если у монархии «не хватает духа», «чтобы сохранить себя» путем эволюции, то неизбежно, неотвратимо, причем в ближайшем будущем, «наступление революции», — записал он 10 октября 1910 г.{806}
«Кто больший патриот, — спрашивал Голицын, — кто любит Россию, или тот, кто ее ненавидит в том виде, в какой ее теперь привели, и желал бы видеть в другом? (таковыми он не считал, конечно, „крайних“, то есть революционеров. — И. Р.) Любовь к ней, к родине вообще — абстракция». «Если под патриотизмом подразумевать олицетворение „святой Руси“ в попе, офицере и батюшке-царе, то я совершенно определенно могу сказать, что его во мне и следа нет и что, наоборот, такой патриотизм вызывает во мне глубокое негодование»{807}.
С размышлениями Голицына о патриотизме перекликались дневниковые записи И. И. Толстого — петербуржца и тоже аристократа, но, подобно Голицыну, антагониста аристократических клубов. В связи с отказом Государственной думы почтить вставанием память скончавшегося в 1910 г. С. А. Муромцева он писал, что тем самым «хотят внушить русским людям презрение к чужой и к своей личности и развивать в них подхалимство и обоготворение власти и существующего печального азиатского правопорядка», а со страниц «Нового времени» М. А. Меньшиков одобряет подавление всякой общественности, чему «все „истинно русские“ подголоски подвывают в унисон…». «И эта шваль осмеливается называть себя патриотами!» — восклицал Толстой{808}.