В Московском литературно-художественном кружке с соответствующей инициативой выступили 44 члена клуба, заявившие на общем собрании 10 октября 1914 г., что пребывание в клубе австро-германских подданных недопустимо; речь шла всего лишь о двух действительных членах и о пяти членах-соревнователях, не считая славян. Возражения (вполне в дальнейшем оправдавшиеся) сводились к тому, что толпа увидит в этом одобрение насильственных действий, и дело дойдет до погромов. После непродолжительных прений была найдена сравнительно мягкая формулировка, ее предложила дирекция: не возобновлять временно — «до нового рассмотрения» — членам клуба, ставшим вдруг одиозными, членские билеты и не допускать их в качестве гостей. За это предложение было подано 47 голосов, против 8.
Из всех действительных членов Литературно-художественного кружка лишь один С. П. Мельгунов не только заявил, что считает принятое решение «недопустимым с моральной стороны», но и вышел в знак протеста из Кружка (вместе с членом-соревнователем Г. И. Френкелем){814}. Возможно, того же мнения были и некоторые не явившиеся на собрание члены, и их неявка была своеобразной формой протеста. Известно, что примеру Мельгунова намеревались последовать кандидат в члены дирекции В. Вересаев и член дирекции Н. М. Кишкин (несмотря на то, что они принадлежали к разным партиям: первый был народным социалистом, второй — был близок социал-демократам, третий — с момента основания кадетской партии членом ее ЦК и товарищем председателя партии).
Впрочем, настроения, преобладавшие в годы войны среди интеллигенции, известны, так что даже если бы дирекции удалось собрать большее число членов Кружка, все равно противники исключения немцев остались бы в меньшинстве. Московская пресса клеймила Мельгунова как «изменника» и издевательски предрекала ему избрание членом берлинских литературных обществ.
В своем дневнике Мельгунов еще раньше приводил примеры связанной с войной «полной путаницы в представлениях» общественности. Таких примеров, отмечал он, «бездна». Путаницу он усматривал в том, что «патриотизм не отделяют от верноподданичества»{815}. «Литературный мир не избегал общего психоза», — писал он впоследствии в одном из своих исторических трудов, характеризуя переходивший все границы «некритический патриотизм во всех слоях общества» и ссылаясь между прочим на тот же памятный ему эпизод в Литературно-художественном кружке. Объяснял он это свойством психики «приходить в унисон с окружающим» («законом имитативности»){816}.
Такое объяснение «путаницы» было верно лишь отчасти. У политически организованных групп имелись обдуманные мотивы избранной в первые месяцы войны линии поведения. Партийные решения на сей счет, например, у кадетов, сводились к отказу от критики действий правительства на время войны во имя национального единства. В 1915 г., когда начались поражения русской армии, это решение было пересмотрено. Принципиальную и последовательную позицию занимали немногие деятели, чаще из околопартийной интеллигенции, например, М. Горький или пассивный меньшевик Н. Валентинов, отказавшийся вернуться в редакцию «Русского слова», чтобы не вести газету «с теми шовинистическими и зоологическими ухватками, которых требует газетное обслуживание войны»{817}.
Готовность «петь в унисон» помогла не всем клубам, часть их во время войны привлекла к себе помимо их воли повышенное внимание. Была реанимирована старинная тема двух «говорилен» — клуба и парламента, но в неожиданном повороте. На сей раз осуждению — с думской трибуны! — подверглись привилегированные клубы, причем за прежде всецело одобряемую, а теперь сильно преувеличенную пассивность и аполитичность их посетителей. Произошло это в 1915 г.
О содержании этого выступления в Думе (депутата А. Н. Хвостова) скажем дальше, а предыстория его такова. Поводом для речи явились антинемецкие погромы в Москве и ее окрестностях 27–29 мая 1915 г. Жители Москвы, причем представлявшие все социальные слои, прежде всего рабочие и особенно члены их семей, беспрепятственно грабили в эти дни предприятия, магазины и дома. По явно завышенной оценке градоначальника А. А. Адрианова в погромах участвовала чуть ли не половина московского населения, но и более точные подсчеты за два дня из трех дали немалую цифру — свыше 100 тыс. человек. Взрыв агрессивной ксенофобии вылился в уничтожение и разграбление имущества всех вообще лиц с нерусскими фамилиями{818}. Очевидцы из московских правомонархических кругов утверждали, что это был «погром немцев и евреев» (А. И. Соболевский), план толпы состоял в том, чтобы «бить немцев, потом недобросовестных торговцев, потом евреев…» (И. И. Восторгов){819}.