21 января 1917 г. Куманин констатировал существование «политического движения против монарха и особенно против Александры Федоровны», которое «объемлет верхи общества, высший служилый класс, в большой степени командный военный состав и особенно императорскую фамилию»{828}. Еще одним центром «движения» был дворец великого князя Павла Александровича и его жены княгини О. В. Палей в Царском Селе. Посол Бьюкенен вспоминал о княгине, что она была «одарена живым воображением», а дворец «славился повсюду как обильный источник сплетен»{829}. Это справедливо и в отношении прочих аристократических салонов и клубов: «политическое движение» в этих общественных структурах сводилось к распространению «молвы». Небывалым же была концентрация слухов на личности царя и царицы — один из множества показателей десакрализации монархии и растущей изолированности режима.
Стоит отметить, что спустя два десятилетия с лишним после описываемых Бурдуковым событий его объяснение Февральской революции всецело происками родственников царя настолько изумило редакцию парижского эмигрантского журнала, публиковавшего его воспоминания с продолжением, что она дважды помещала для читателей «оговорку» насчет односторонности данного «оригинального свидетельского показания»{830}.
Императрица, чьи взгляды воспроизвел в своих мемуарах Бурдуков, не замечала других источников угрозы режиму. Вскоре о клубах — но уже в переносном смысле — пришлось вспомнить в связи с событиями на «улице». «Бессмысленное стояние в „хвостах“ по нескольку часов и озлобило, и распустило народ. Улица превратилась в клуб, где все недовольство и возмущение объединяют всех и вся. Нужна только маленькая искра, чтобы начались поголовные погромы», — писала правая деятельница С. Л. Облеухова В. М. Пуришкевичу 12 октября 1916 г.{831} О поголовных погромах как проявлении патриотических чувств народа речи уже не шло.
К осени 1916 г. относится начало подготовки дворцового переворота, который мыслился как акция, упреждающая революцию, и мог бы претендовать на название заговора всерьез. Независимо от того общеизвестного факта, что заговорщики мало преуспели в своих намерениях, уже одни разговоры на эту тему внесли свою лепту в формирование неблагоприятного власти общественного мнения не только в аристократических кругах, но вообще среди цензовых элементов общества.
О том, как широко — даже очень далеко от столицы — распространились слухи о близком конце правления Николая II, в том числе через клубы, рассказал жандармскому полковнику Заварзину его случайный попутчик, коммерсант, побывавший на Кавказе. По его словам, в батумском клубе «почти откровенно порицали царя и царицу». Один из «клубистов» заявил: «„Они скоро уйдут, царь отречется, а на его месте будет Алексей с регентом Михаилом Александровичем“. На это один из членов клуба, вполне солидный и приличный человек, добавил, что, по-видимому, сведения о предстоящем отречении правильны, так как в Батум приезжали Гучков, а затем член Думы Бубликов, которые по секрету говорили некоторым то же самое, но регентом называли Великого князя Николая Николаевича. Они же склоняли на свою сторону военных начальников, из которых некоторые соглашались, считая, что так будет лучше…»{832}
Очевидно, что если молва дошла до Батума, пусть даже подкрепленная вояжем Гучкова, то в клубах городов, территориально находившихся ближе к столицам, такого рода слухи имели хождение тем более. Таким образом, утверждение Милюкова в его знаменитой думской речи 1 ноября 1916 г. о том, что «из края в край земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене», в этой части соответствовало действительности. В свою очередь, подобные речи усиливали доверие к слухам.
Проявлял оппозиционную активность, созвучную деятельности Прогрессивного блока, и Клуб общественных деятелей в Петербурге. В конце января 1917 г. он провел последнюю «славянскую трапезу», отличавшуюся необычайным многолюдством. На трапезу явилось много депутатов Государственной думы, в том числе граф А. А. Бобринский и В. А. Маклаков, и несколько членов Государственного совета, финансисты, писатели, журналисты. Речи были выдержаны в критической по отношению к правительству тональности — при том, что повод был частный: судьба оказавшегося в австрийском плену корреспондента «Нового времени» и равнодушие к ней влиятельных лиц{833}.
Примерно тогда же создается, по-видимому, последний в царской России политический клуб, учрежденный весной и открытый 6 ноября 1916 г. в Петербурге. Название клуба — «Экономическое возрождение России» — маскировало истинные его цели, противоположные тем, что отстаивал Клуб общественных деятелей. Учредителем клуба был уже известный нам Крупенский, в это время товарищ председателя думской фракции центра. Связанный как с придворными, так и с банковскими кругами, Крупенский заявил, что клуб должен сблизить власть, промышленников и сельских хозяев. Крупенский и другие организаторы клуба намеревались, таким образом, укрепить катастрофически теряющую авторитет власть Николая II, объединив все проправительственные силы вне партий Прогрессивного блока (несмотря на то, что годом раньше Крупенский стоял у истоков этого объединения думской оппозиции; однако, как выяснилось в дальнейшем, о деятельности Прогрессивного блока он осведомлял охранку).