В свою очередь победители, воплощая идею «диктатуры пролетариата», пропагандируя ее превосходство и ссылаясь на Маркса и Ленина, постоянно указывали на чуждые социализму (в большевистском понимании) образчики буржуазных «говорилен» — парламентов, а также на новейший (в 20-х — 30-х гг.) пример пренебрежительно трактовавшейся международной организации государств — Лиги наций. В советских толковых словарях «говорильня» определялась как «заседание, учреждение, организация, где вместо дела занимаются бесплодными разговорами, болтовней», «произносят слишком длинные, бесплодные речи», чего в СССР — подразумевалось — нет и быть не может.
Примечательно, что и в словарях, изданных и переизданных в постсоветское время, это определение «говорильни» иллюстрируется — можно предположить, по инерции — все теми же идеологизированными примерами, обличающими (хотя никто уже к этому не принуждает) «государственную думу, буржуазные международные конференции и другие парламентские учреждения»{843}.
Но, возможно, дело не только в том, что лингвисты запаздывают с отражением новых жизненных реалий. «Обывательское», вернее традиционалистское, отношение в обществе к демократическим институтам там, где они уже появились и даже функционируют на протяжении значительного времени, — явление распространенное. Российский историк услышал, например, не слишком уважительные отзывы о них в Японии, из уст пожилого водителя такси. Проезжая в Токио мимо здания парламента, тот, выступая в роли добровольного гида, сообщил с улыбкой, что «здесь у нас дураки собираются», а штаб-квартиру правящей либерально-демократической партии назвал местопребыванием «главных дураков».
Случай, пишет историк, почти анекдотичный, но вряд ли разумно не замечать его многозначительности. Просматривается в этом случае, во-первых, представление рядовых граждан о неорганичности разделения властей, партий, политического ритуала и всего прочего, чем формализуется выражение общественного мнения и связь между властью и обществом, и, во-вторых, необязательность превращения традиционалистского сознания в стране, успешно модернизирующейся, в источник активного недовольства{844}.
С японскими впечатлениями историка можно сопоставить обобщение, основанное на российском опыте и принадлежащее не рядовому гражданину. Этот хорошо известный деятель полагает, что «отношение народа России к парламенту России за последние годы… не изменилось никак. Будь то 1995 год, будь то 2005-й, народ абсолютно не воспринимает этот институт как укорененный институт государственной власти в стране. Не воспринимает ни федеральный парламент, ни областной, ни муниципальные законодательные собрания, ни судебные органы… Что для народа сейчас политические партии?.. Нет доверия… Не вросло, не стало коренным!..»{845}.
Как скоро «врастет», автор не пытается предсказать. Ясно лишь, что дело не в одной инерции снизу. К неукорененным еще в общественном сознании институтам, к «технологии притирки властей», да и к свободе слова и печати можно сознательно и целенаправленно приучать, но можно от них и отучать разными способами на протяжении долгого времени.
Свержение Временного правительства и последующий роспуск Учредительного собрания прошли под знаком идеологического оправдания глубокого раскола общества. Конструирование универсального образа врага — «буржуазии» означало, что отрицается все «буржуазное», в том числе «буржуазное» общественное мнение. «Буржуазным» становится с этого момента чрезвычайно широкий спектр взглядов и настроений, носителями которых были и члены многих клубов. Имеет смысл поэтому остановиться хотя бы бегло на дальнейшей судьбе возникших до этого клубов и их членов.
Самым престижным клубам после октябрьского переворота удалось протянуть недолго. С каждым днем становилось все более очевидным, что не только культура материально обеспеченных и образованных слоев общества, причисленных теперь без разбора к «буржуям», но и сам принцип разнообразия учреждений досуга несовместим с нивелирующей тенденцией революции. К этому прибавилось общее снижение уровня потребления материальных и культурных благ в условиях экономического развала, оно также не могло способствовать сохранению традиционных клубов. Наконец, эти клубы не могли не вызывать подозрения как центры — неважно, действительные или потенциальные — враждебной новой власти и не желавшей покорно уходить со сцены старой общественности.