Клубы русских эмигрантов «первой волны» прекратили свое существование естественным образом. Писательнице Нине Берберовой, уехавшей за границу в 1922 г., представлялось спустя три десятилетия нелепым «судорожное цепляние за остатки „русской общественности“ (термин, потерявший всякое смысловое наполнение)» — это «цепляние» она оценивала в одном ряду с «бытовой, родовой и племенной трухой»{855}.
В России же клубная жизнь в прежних, сложившихся до революции формах могла развиваться по инерции непродолжительное время, лишь в самые первые месяцы после октябрьского переворота. Власть большевиков еще не настолько укрепилась, чтобы уследить за всеми своими друзьями и врагами, да и временные ее союзники действовали подчас без оглядки на большевиков. Возникали в это время ненадолго и новые клубные собрания «бывших людей», стремившихся «отвлечься от скорбных дум»; они действовали наряду с революционными клубами.
В один из таких недавно возникших в Петрограде клубов решили зайти из любопытства два меньшевистских деятеля — Лидия Дан, жена Федора Дана и сестра Юлия Мартова, и Борис Николаевский. Было это в марте 1918 г., после внезапного секретного отъезда Совнаркома и большевистского ЦК во главе с Лениным в Москву. Сразу вслед за ними покинули Петроград делегаты IV Чрезвычайного Всероссийского съезда Советов, созванного для ратификации Брестского мира. Уехали в качестве делегатов съезда и еще не изгнанные большевиками из Советов руководители меньшевиков Мартов и Дан. Видимо, в этой обстановке неопределенности меньшевистским функционерам в брошенном Петрограде нечем было особенно заняться.
Как поведал много позже Николаевский изучавшему меньшевизм американскому историку Л. Хеймсону, Л. О. Дан тогда сказала: «Пойдемте, там рядом образовался клуб какой-то». Оказалось, что заинтересовавший их клуб открылся в особняке, который предоставили «какие-то графья или баронесса». В отличие от Готье, Николаевский не испытывал к «бывшим» ни малейшего сочувствия. Клуб, по его словам, «назывался каким-то ультрадемократическим именем, но это больше танцулька, и карты, и все иное… Офицерство гвардейское и, очевидно, все титулованные барышни — впечатление, помню, полного развала!»{856}.
Что создавало такое впечатление, помимо обычных карт и «танцульки», понять из записи, сделанной Хеймсоном, трудно, да и требовать от интервьюированных им лиц полной ясности спустя почти полстолетия невозможно. Понятно, что меньшевики предпочитали партийные клубы. Но в таких клубах, обходившихся без танцулек и карт, в том числе в большевистском клубе, было тогда, по словам Николаевского, «довольно пустовато». Членов меньшевистского клуба, устроенного в квартире уехавших в Харьков родителей меньшевика Эренбурга (Климова) (двоюродного брата писателя), насчитывалось 40–50 человек.
Из всего этого следует также, что к весне 1918 г. принятое 24 ноября 1917 г. постановление Петроградского Военно-революционного комитета «закрыть все клубы и притоны, где производится игра в карты» еще не было до конца реализовано. Некоторое время новая власть колебалась, комиссар городского хозяйства Петрограда М. И. Калинин высказал мнение, что невозможно искоренить путем репрессий влечение к игре, присущее природе человека, и предложил азартные игры допускать, но обложить все клубы налогом в пользу города в 10–30 % от их дохода. Все же в 1918 г. снова решено было клубы с игрой в карты и лото закрыть. Потом, с переходом к нэпу, они снова были разрешены, а после «великого перелома» 1929 г. снова запрещены{857}.
Тем временем во всех больших городах продолжался начавшийся после октябрьского переворота передел недвижимости, в том числе зданий, принадлежавших клубам или ими арендуемых. Юридической — условно — основой этого передела мог считаться принятый 16 декабря 1917 г. декрет о запрещении сделок с недвижимостью, так как декрет об отмене частной собственности на недвижимость в городах вообще, проект которого обсуждался Совнаркомом 23 ноября, принят был только 20 августа 1918 г. Революционная практика, носившая во многом стихийный характер, опережала даже обычное в первые годы советской власти скоропалительное декретирование преобразований во всех сферах жизни, смысл которого был, по признанию Ленина, в первую очередь агитационным.