Изгнание старых клубов из своих помещений, означавшее их ликвидацию, находилось в одной идеологической плоскости с жилищным переделом — переселением семей рабочих с окраин больших городов в находившиеся в центре дома и квартиры «бывших». «Уплотнение», появление «коммуналок» преподносилось и воспринималось как осуществление принципа социальной справедливости. Одновременно лучшие помещения прибирали к рукам быстро плодившиеся всякого рода партийные и бюрократические учреждения{858}.
В феврале 1918 г. здание бывшего уже Английского клуба в Москве приглянулось анархистам — союзникам большевиков по свержению Временного правительства. Еще раньше, в январе, для нужд Совета Московской федерации анархистских групп они захватили здание Купеческого собрания, превратив его в Дом анархии. Всего же группы анархистов заняли в Москве до 20 особняков. Факты эти тоже попали в поле зрения Готье. «В Москве усиливаются анархисты: занимают особняки, а сегодня, говорят, захватили Английский клуб», — записал он 19 февраля 1918 г.{859} В ночь на 12 апреля анархистов по решению ВЧК разоружили, арестовали и изгнали из захваченных зданий, а сама федерация анархистских групп была распущена. При освобождении от анархистов здания Купеческого собрания применили даже артиллерию. Как сообщала «Правда», первым выстрелом сбили горное орудие, вторым разбили подъезд, после чего анархисты — до 400 человек, среди которых было много женщин и подростков, — сдались.
К возвращению старых клубов в свои помещения это, конечно, не привело, они не возродились, да никто и не пытался их возродить, понимая, что это безнадежно. В дальнейшем в зданиях, принадлежавших раньше московским клубам, сменяли друг друга самые разные учреждения. Гиляровский, посетивший еще раз бывший Английский клуб в 1918 г., когда там после изгнания анархистов заседала продовольственная комиссия, застал картину непроизвольного и преднамеренного разрушения. Ностальгических чувств по отношению к канувшему в небытие клубу он не испытывал, но подошел к увиденному объективно. Имея возможность сравнивать увиденное с тем, что происходило в других местах Москвы, он нашел, что в клубе «озорства особого не было». Но со столбов и перил в саду позади здания кто-то нашел силы сбросить многопудовые каменные вазы, а внутри здания скучающие милиционеры рубили шашками селедку на инкрустированных ломберных столах{860}. В канонический текст очерка Гиляровского эта зарисовка с натуры не вошла.
В конце концов у всех бывших клубных зданий нашлись новые, если не хозяева в буквальном смысле слова, то долговременные и потому заботливые постояльцы. В бывшем Английском клубе после открытия в ноябре 1922 г., к 5-летию Октябрьской революции, выставки «Красная Москва» прочно обосновался унаследовавший все экспонаты выставки (включая предоставленные временно) Музей революции. Благородное собрание стало Домом союзов. Здание Купеческого клуба досталось в 1919 г. Коммунистическому университету имени Я. М. Свердлова, потом Дому политпросвещения, а часть здания перешла в 1927 г. к ТРАМу — Театру рабочей молодежи, который в 1938 г. превратился в Театр имени Ленинского комсомола (теперешний Ленком){861}.
Только помещение бывшего Немецкого клуба, ставшего в начале мировой войны Славянским, досталось советскому клубу — клубу профсоюза работников коммунального хозяйства, в просторечии коммунальников, известному между прочим тем, что там в 1920 г. дважды выступал Ленин.
Клубное строительство первого советского десятилетия способствовало продвижению культуры «вширь», естественно, под неусыпным идеологическим контролем. Но придать каждому клубу если не блеск, то все же благополучие дореволюционных клубов, которых было гораздо меньше, ни государство, ни профсоюзы не могли. Газеты 20-х гг. сообщали, что клубы находятся в тяжелом материальном положении, и предлагали те или иные спасительные рецепты, вроде замены дорогих и непрочных венских стульев скамейками, которые труднее сломать. Эти как раз газетные сообщения подсказали Илье Ильфу и Евгению Петрову, молодым сотрудникам газеты «Гудок», пафосно-символическую концовку романа «12 стульев», несколько отличную от стилистики романа в целом, но отвечавшую общественному настроению, преобладавшему в первом поколении советской интеллигенции в канун «великого перелома»{862}.