Будущий славянофил А. И. Кошелев в конце 20-х гг. служил чиновником Министерства иностранных дел в Петербурге, где в то время «жизнь содержала в себе мало животворного и очень располагала к пользованию всякими средствами нескучно убивать время». Там он пристрастился к игре в экарте и «чуть-чуть не сделался полным картежником», проводя за картами вечера и ночи, но все же сумел отказаться от азартной игры. Вернувшись в Москву, он стал играть в вист «по малой игре», а затем перестал играть совсем и навсегда. Но далеко не всякий игрок мог переключиться на другие занятия, как Кошелев, который с не меньшим увлечением изучил за несколько месяцев английский язык и так же быстро стал отличным стрелком, и это сверх главных для него хозяйственных и общественных дел.{94}
На распространенность игры в обществе такие случаи не влияли. «Кто не вистует, вся Москва вистует», — приводил В. И. Даль пословицу середины XIX в.{95} Вся Москва — это, очевидно, и дворяне, и купцы, и, конечно же, их клубы (вист — от английского междометия «уист», то есть «тсс, тише!»; эта коммерческая игра явилась предшественницей русского винта и английского бриджа).{96}
Азартная игра, пишет Ю. М. Лотман, — это универсальная модель борьбы с Неизвестными Факторами. Так воспринимали ее и вдумчивые современники, например, Вяземский («род битвы на жизнь и смерть»), или Лермонтов, видевший в игре нечто неподвластное осмыслению мира с позиций философского рационализма:
В России же, кроме того, в карточной игре моделировалось то, что было в жизни общества национально специфичным. «Карточная игра и парад — две основные модели… эпохи», — продолжает Лотман, — и в их противопоставлении «выражалась „дуэль“ Случая и Закономерности, государственного императива и личного произвола. Эти два полюса как бы очерчивали границу дворянского быта той эпохи». Начиная с петровских реформ противоречие между умственным развитием, протекавшим в русле и темпе европейского движения, и замедленным изменением социально-политической основы общества порождало возрастание роли случайностей, они представлялись «капризами Фортуны». Самое известное явление такого рода — фаворитизм, в России превратившийся в некий государственный институт, когда внезапное обогащение и перемещение огромных богатств в форме денежной, земельной и в виде крепостных душ не были результатом экономической деятельности, а всецело определялись «случаем», «удачей», «милостью» высших в государстве лиц.
«Пересечение принципов „регулярной государственности“ и пронизывающего все общество произвола создает ситуацию непредсказуемости». Мир азартной карточной игры — это образ торжества случайностей, скачкообразности и кажущейся немотивированности событий, взлетов и падений в личных судьбах. «…Азартный карточный выигрыш становился как бы универсальной моделью реализации всех страстей, вожделений и надежд». Тогда как коммерческая игра («воздержанная», основанная на расчете, игра в вист, бостон, ломбер) — модель конфликтов, где успех обеспечивается интеллектуальным превосходством и большей информированностью одного из участников.{98}
Правда, когда играли пожилые члены клубов, ставки были самыми скромными, и первую гостиную в московском Английском клубе, где играли, называли поэтому шутливо «детской». Такая игра символизировала спокойствие, умиротворенность, уверенность в неизменности существующего порядка, создавала обстановку семейственного мира и уюта, привлекавшую немалую часть посетителей клубов. Различиями между «детской» и «инфернальной» московский клуб копировал петербургский, где были приняты такие же названия.{99} М. Н. Загоскин, не имея возможности прямо сказать, что азартные игры не исчезли из клубного обихода, описывая «детскую» московского клуба, весьма изобретательно намекнул на существование ее антипода: «Не подумайте, что в этой комнате играют в азартные игры. Боже сохрани! Здесь не играют даже в экарте. Невинные палки, классический пикет — вот единственные игры, известные в этой комнате».{100}