Проще всего «обосновывали» свое убеждение в неделимости власти самодержцы XVI — начала XVIII вв. Сначала речь шла исключительно или главным образом об Англии. Не только по той причине, что Англия была исключением, в других государствах Европы господствовал пока еще абсолютизм, но и ввиду растущих и важных для России экономических связей. Еще Иван Грозный раздраженно упрекал королеву английскую Елизавету I (преувеличивая ее несамостоятельность): «И мы чаяли того, что ты на своем государстве государыня и сама владеешь… Ажно у тебя мимо тебя люди владеют и не токмо люди, но мужики торговые»{129}. Образцом правления объявлялась, таким образом, неограниченная власть царя. О Земских соборах, собиравшихся и при царе Иване, и уж тем более о правлении в покоренных Новгороде и Пскове царь не вспоминал.
Петр I, побывав с «великим посольством» в Англии, уточнил — на этот раз без предъявления претензий английскому королю: такой, как в Англии, порядок управления для России неприемлем. «Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность здесь не у места, как к стене горох»{130}. Речь шла не только о парламенте, но о «вольности», то есть о всей совокупности гражданских свобод. Понятно, что отрицалось тем самым и право подданных на создание добровольных ассоциаций, независимо от того, с какой целью они создаются. Если подданные — это те, кто беспрекословно, не раздумывая, повинуются царским указам, в которых заключено добро государству («общее благо»), то нет отдельного от государства общества и нет надобности в общественном мнении.
Прославлявшие Петра I современники заявляли, что он «себя предал в подражание, первее сам посетил страны европейские и оттуда, во свое отечество возвращался, всякое благополучие, аки предрагое гостинное дарование, принес»{131}. Среди таких привезенных даров была, в частности, идея регулярного государства во главе с государем — «Отцом отечества». Большой интерес вызвал у Петра порядок управления англиканской церковью, во главе которой стоял король; несомненно, этот опыт был учтен при упразднении патриаршества и создании Святейшего Синода. Но ни парламент, ни гражданские свободы царь не причислял к разряду необходимых России «благополучий». Таким образом, говорить о некритическом заимствовании Петром всего увиденного на Западе в политической сфере не приходится.
Между тем по крайней мере в 1730 г., когда группа аристократов-«верховников» пригласила на российский престол из Курляндии Анну Ивановну, навязав ей ограничивавшие ее власть «кондиции», дворянство двух столиц было уже неплохо осведомлено о парламентах на Западе. Французский дипломат Маньян писал тогда из Москвы: «Здесь на улицах и в домах только и слышны речи об английской конституции и о правах английского парламента»{132}. Сама по себе осведомленность, однако, дела не решала. У дворян не нашла сочувствия попытка узкого круга родовой аристократии, Голицыных и Долгоруких, ограничить самодержавие в свою пользу, будь то по образцу Англии, или же Швеции. Позже участие в созванной Екатериной II Уложенной комиссии не побудило депутатов — ни дворян, ни представителей иных социальных групп — добиваться превращения этого временного законосовещательного органа в постоянный и законодательный.
Проекты реформирования государственной системы, инициированные Александром I, имели шансы найти в обществе больше сторонников, чем в XVIII в. Поскольку эта тема достаточно широко освещена в литературе, сошлемся лишь на один показательный пример, на отношение не либерала, а консерватора Сергея Глинки к проектам М. М. Сперанского. Не возражая против них по существу, он считал главной причиной неудачи неподходящий момент — накануне решающего столкновения с Наполеоном. Нужно было «выждать счастливых обстоятельств», — писал Глинка, — между тем предполагали «там злоумышление, где было одно заторопление»{133}. Впрочем, «Русский вестник», который Глинка издавал с 1808 г. в Москве, противопоставив его «Вестнику Европы», явил собой крайние формы национал-консерватизма и снискал симпатии главным образом у тех членов московского Английского клуба, чьи идеалы были всецело позади{134}.
Сомнительно, чтобы в выборе, который сделало большинство дворянства, — в пользу самодержавия, решающую роль сыграло представление о сакральности личности монарха. Череда дворцовых переворотов, в ходе которых монархов свергали, а иных убивали, не могла способствовать укреплению в умах этой идеи. Важнее были соображения прагматические на основе практического опыта. Самодержавие все более сознавалось как гарант могущества государства, базировавшегося на привилегированном положении благородного сословия, как источник вследствие этого всякого рода «милостей». В сознании европеизированного до известной степени «общества» религиозно-монархическое чувство, свойственное народному сознанию, утверждалось постепенно.