Сами монархи (Екатерина II, Александр I, Николай I) еще противились обожествлению себя и членов царской фамилии духовенством и угодливыми литераторами, и лишь общаясь с иностранцами, объясняли, что вынуждены считаться с народной верой. Вместе с тем они активно поддерживали религиозное почитание Петра I, продолжая традицию Феофана Прокоповича и Михаила Ломоносова. В 1831 г. Николай I запретил вполне благонамеренному Загоскину ставить пьесу «Петр I»: «это было бы почти нарушение святыни, а посему совершенно неприлично»{135}. В пушкинском «Медном всаднике» он нашел непозволительными характеристики памятника Петру: «кумир… на бронзовом коне», «горделивый истукан».
Позиция части правящей и культурной элиты стала меняться по мере осознания отдельными ее представителями необходимости дальнейшей модернизации общественного и государственного устройства. Об этом говорит сложное, непрямолинейное развитие общественно-политической мысли, борьба идей, разработка проектов реформ управления. Весь XIX и начало XX вв. прошли под знаком вопроса о том, совместима ли российская государственность с представительным началом, утвердившимся в государствах Западной Европы и Америки (однако и тот факт, что это начало утвердилось там повсеместно и прочно, долго подвергался сомнению консервативными деятелями и мыслителями).
Уяснение места российской клубной «говорильни» в этих процессах требует дальнейшей конкретизации. Из двух попыток (современников и вслед за ними историков) отыскать в двух видах клубного общения глубинный смысл ближе к истине интерпретация стихии игры в карты. Отраженная в письмах Н. И. Тургенева попытка напрямую связать опыт дворянского клубного самоуправления с парламентской перспективой для страны оказалась чисто умозрительной. В дальнейшем никто из русских либералов не возвращался к жизни клубов под «конституционным» углом зрения. Больше того, приверженность самодержавию интеллектуальной элиты общества, проявлявшаяся и в клубном общении, определяла умеренность либерализма в России на протяжении продолжительного времени.
«Что? К фармазонам в клоб?..» Между масонами и «шалунами»
Наряду с клубами в России конца XVIII — начала XIX вв. существовали и другие виды частных добровольных сообществ. При освещении истории западных клубов подчас используется формула «клубы и другие ассоциации», в последнее время она стала распространяться и на общественные объединения в России. В частности, ситуацию с положением российских клубов на начальном этапе их развития до известной степени проясняет судьба российского масонства.
Прямого родства клубов и масонских лож, на первый взгляд, нет. Но как общественные организации и культурные феномены они соприкасались и на Западе. Историки английской клубной культуры обращают внимание на противоречивость в этом смысле масонства. С одной стороны, сближали масонские ассоциации с клубами (в идеальном, но отчасти уже и в реальном виде) идеи братства, взаимной доброжелательности, свободолюбия. С другой стороны, хотя среди масонов в Англии было немало ремесленников, а также шотландцев и ирландцев, масонство отличала субординация званий — внутри каждой ложи и в масонском объединении в целом, что противоречило наметившейся демократической тенденции распространения клубов и отделяло от них масонские ложи{136}.
В России, однако, такая проблема еще не возникала, все ассоциации объединяли ничтожное число людей. Имея общее с первыми российскими клубами зарубежное происхождение, масонские ложи так же, как клубы, были одной из форм добровольного объединения преимущественно верхнего слоя дворянства. Какое-то время масонство существовало рядом с клубами. Как культурный феномен масонство было гораздо более четко очерченным в том, что касается требований, предъявляемых при посвящении в масоны, но это различие стало очевидным не сразу. Поначалу масонские ложи и клубы могли восприниматься вариативно, как две новые формы организации досуга, вольного, комфортного времяпрепровождения, привлекательные, каждая по-своему, для людей свободных и просвещенных, то есть главным образом дворян.