Точка зрения Карамзина не нашла общего признания. В художественной форме она оспаривалась А. С. Грибоедовым, в его комедии нашлось место и едкой иронии в адрес московского Английского клуба. Своим содержанием и обличительным пафосом «Горе от ума» было созвучно критическому отношению дворянской молодежи к образу жизни и образу мыслей «фамусовской» Москвы, не исключая «почтенных старцев», или «тузов», по обозначению Грибоедова; молодежь не желала принять их — согласно рекомендации Фамусова (и Карамзина) — «за образцы». Соответственно не принималось всерьез «общее мнение», вырастающее на почве такого образа жизни, — свобода «не в мыслях, а в жизни», по Карамзину. «В Москве пучина наслаждений чувствительной жизни, — записал в дневнике Н. И. Тургенев. — Едят, пьют, спят, играют в карты — все сие на счет обремененных работами крестьян». Он же подшучивал над братом Александром, любившим хорошо поесть, и над его впечатлениями от поездки в Москву: брат «не может нахвалиться Москвою: так его отпотчевали. Обеды заставили его найти в Москве и какой-то национальный дух, и какое-то общее мнение»{173}.
Этот конфликт поколений был вместе с тем столкновением политических идеалов — просвещенного абсолютизма («истинного самодержавия», по Карамзину, где государь в своей политике руководствуется нравственными критериями) и конституционной монархии. В тот момент, когда Карамзин писал свою записку, второй, либеральный идеал казался близким к воплощению. После произнесения Александром I в Варшаве речи о конституции был разработан ее проект — «Государственная уставная грамота Российской империи».
Согласно взглядам идеологов Просвещения, в системе «государство — гражданское общество» общественное мнение неотделимо от разделения властей. От общественного мнения зависит законодательная власть, а исполнительная власть от законодательной. Граждане, подчиняясь законам страны, писал Джон Локк, отказываясь от части своей силы в пользу государства, «все же сохраняют право быть хорошего или дурного мнения о действиях людей, среди которых живут и с которыми общаются, одобрять или не одобрять эти действия»{174}. Поэтому последовательных сторонников просветительных идей в России не могло удовлетворить неопределенное «какое-то общее мнение», о котором писал Карамзин, — в отсутствие свободных, признанных законом средств его выражения, включая высшее представительное учреждение.
Но в момент написания «Записки о московских достопамятностях» расхождение во взглядах между Карамзиным и его критиками не всеми из них воспринималось как непримиримое. Продолжателем Карамзина чувствовал себя принимавший участие в разработке «Государственной уставной грамоты» Петр Вяземский, когда заявлял уже после отставки, обращаясь к правительству, что оно «довольно сильно и должно быть довольно великодушно, чтобы сносить с благодарностью даже несправедливые укоризны, если они внушены прямодушием». Своеобразной помощью правительству, лишенному независимых органов общественного мнения, он считал даже свои перехватываемые письма{175}. Положительным признавалось воздействие на общественное мнение исторического труда Карамзина. Александр Тургенев, перечисляя в 1816 г. все, чему, как он думал, «История государства Российского» послужит «краеугольным камнем», ставил в один ряд православие, народное воспитание, монархическое правление и, «Бог даст, русскую возможную конституцию»{176}.
Со своей стороны, Карамзин оскорбился, когда 20-летний Александр Пушкин заявил: «Итак, Вы рабство предпочитаете свободе»; «Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником», — вспоминал об этом инциденте Пушкин{177}. Николай Тургенев относился к «Истории» Карамзина более сдержанно, чем брат Александр. Отметил он и то, как поверхностно воспринимали этот труд члены петербургского Английского клуба: один из старшин М. Н. Баккаревич «три недели смеется (и смешит англ[ийский] клоб) над выражением „великодушное остервенение“». Критичность Н. И. Тургенева была иного рода, он не соглашался (тогда!) с главной мыслью Карамзина, с тем, что «самодержавие одно только и может сохранить величие России»{178}.