Вместе с тем молодые критики Карамзина, отстаивая конституционализм, выводили его не только из западных либеральных идей и зарубежного опыта, но также из российской истории, трактуемой иначе, чем трактовал ее официальный историограф. Они различали монархию (единовластие) и самодержавие (самовластие); последнее рассматривалось как результат узурпации — «похищения» прав народа. Особое значение придавалось избранию в 1613 г. на престол Земским собором Михаила Романова. Предполагалось, что власть была ему вручена на условиях, не допускавших самовластия.
Отсюда различия в понимании роли «общего мнения» в историческом процессе. Для будущих декабристов и их окружения оно не только фактор преемственности, сохранения унаследованного, но и сила, определяющая движение истории. «Естественный ход вещей», писал Никита Муравьев, направляет общество «к тому совершенству, которое суждено на земле»; общее мнение включает в себя рождающиеся время от времени новые понятия, новые мысли, и потому история не должна, вопреки сказанному Карамзиным в предисловии к своему труду, лишь примирять «с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках». «Мы повинуемся прошедшему — дополняем то, что сделано, то, чего требует от нас общее мнение, последствие необходимое прежних действий. Идем, куда влекут нас происшествия, куда порывались предки наши», — возражал Карамзину Муравьев{179}. Общее мнение в таком истолковании включало в себя всеобщий «дух преобразования», о котором так ярко и убежденно высказался в своих показаниях на следствии по делу декабристов Павел Пестель.
Карамзин, скорее всего, отдавал себе отчет в том, что не все с ним согласятся. Записку «О московских достопамятностях» он не собирался публиковать, рассчитывая на ее прочтение наверху — не только заказавшей записку Марией Федоровной, но и Александром I. Это было своего рода «письмо во власть», но не по частному вопросу. По существу Карамзин призывал правительство если не руководствоваться всецело «общим мнением» дворянской Москвы, то по крайней мере с ним считаться. Именно оно, утверждал историк, и это был главный его аргумент, выражает «глас народа», который есть «глас Божий». Москва, характерные черты которой — «полуазиатская физиогномия, смесь пышности с неопрятностью, огромного с мелким, древнего с новым, образования с грубостью», — «непосредственно дает губерниям и товары, и моды, и образ мыслей» и, следовательно, «кто был в Москве, знает Россию».
Н. М. Карамзин. Конец XVIII в.
И этот тезис, афористично выраженный и часто цитируемый в наше время, не казался тогда бесспорным. Влияние Москвы на Россию, писал Вяземский, двоякое: с одной стороны, действительно целебное, соглашался он с Карамзиным, «в отношении образованности», но также и «пагубное потому, что праздность, рассеянность, глупая роскошь, роговая музыка, крепостные виртуозы и в школе палок воспитанные актеры, одним словом, нелепое бригадирство с причетом своим от нас заразило Россию…»{180}.
Итак, в соответствии с исторической ролью и географическим положением Москвы, в соответствии также со своеобразным пониманием «общего мнения», клуб московской элиты оказывался в центре выстроенной Карамзиным идеологической конструкции. Она дополняла поданную Карамзиным Александру I накануне Отечественной войны 1812 г. «Записку о древней и новой России», предостерегавшую от готовившихся тогда реформ. В совокупности оба текста предлагали консервативную альтернативу проектам реформирования государственного и общественного строя, казавшимся близкими к осуществлению по воле императора. Идеологически мысли Карамзина заключали в себе в зачаточном виде элементы двух систем взглядов, оформившихся позже, — спущенной сверху «теории официальной народности» и возникшего независимо от власти московского славянофильства с непременным культом Москвы.
В обстановке постепенного угасания либерального порыва Александра I круг идей новой записки Карамзина не был отвергнут свыше безоговорочно и полностью, что и сделало возможным ее опубликование — сначала в 1818 г. без ведома автора, а затем, в 1820 г. самим Карамзиным, в собрании сочинений.
Между тем побывавший примерно в это же время на родине клубов, в Англии, с образовательной целью великий князь Николай Павлович снова сближал парламент и клубы и снова по «разговорному» признаку. Чего здесь больше — непосредственных впечатлений (они были не слишком обширны, так как за границей 20-летнего великого князя интересовало главным образом все связанное с армией), или подействовали внушения записки, заблаговременно, перед путешествием составленной для него по поручению матери Марии Федоровны управляющим Министерством иностранных дел графом К. В. Нессельроде? Записка Нессельроде предостерегала от «распространенного заблуждения», будто конституционные учреждения, развивавшиеся в Англии «с поражающей медленностью» и в условиях изолированного, островного положения страны, можно привить другим народам и государствам.