Опасения императрицы-матери оказались напрасными. В Англии второй ее сын провел три с половиной месяца, с ноября 1816 г. по март 1817 г. В Лондоне он посетил заседания палаты лордов и палаты общин. Показали ли ему хотя бы один из нескольких элитарных лондонских клубов? Это не исключено, и, возможно, таким клубом был считавшийся самым «эксклюзивным» клуб «Олмакс», так как одной из входивших в клубный совет десяти дам-патронесс являлась в это время жена русского посла графа Ливена, опекавшего великого князя в Англии, графиня Дарья (Доротея) Христофоровна Ливен, сестра будущего начальника Третьего отделения генерала А. Х. Бенкендорфа{181}.
О том, что клубов в Англии имеется множество, на любой вкус, великий князь наверняка слышал, но вникать в различия между ними не пожелал. Во всех «этих клубах и митингах» будущий император (о чем он еще не знал) нашел «больше шума, чем дела». Сопровождавшему его генералу П. В. Голенищеву-Кутузову великий князь заметил, что если бы «какой-нибудь злой гений перенес эти клубы и митинги в Россию», он «просил бы Бога повторить чудо смешения языков, или еще лучше, лишить дара слова всех тех, кто делает из него такое употребление»{182}.
«Клубы и митинги» не только никак не вписывались в строй мыслей великого князя — фанатика и жреца идеи самодержавия, но претили всей его натуре, недаром одним из результатов правления Николая I было на исходе его, как выразилась в согласии с многими современниками фрейлина А. Ф. Тютчева, дочь поэта, «всеобщее оцепенение умов»{183}. Отрицательно относился он и к поездкам за границу молодых людей, ибо они «возвращаются оттуда с духом критики, который заставляет их находить, может быть справедливо, учреждения своей страны неудовлетворительными» (это было сказано А. С. Меншикову){184}. Тем не менее, вступив спустя шесть лет после поездки в Англию на престол, подтвердив запрещение масонских лож и ограничив пользование «даром слова» путем ужесточения цензуры, Николай I не тронул русские клубы. Видимо, к тому времени он осознал их несхожесть с западными. Прямое отношение к судьбе клубов имела передача монополии на изготовление и продажу игральных карт (спрос на них рос непрерывно) образованному в 1828 г. Ведомству благотворительных учреждений имени императрицы Марии Федоровны{185}.
Означает ли это, что совет Карамзина был услышан? Убедила ли верховную власть нарисованная им идиллическая картина московской общественности? И признано ли было окончательно право дворян, не довольствуясь только игрой в карты, высказывать в клубе — «от скуки» и «с живостью» — свои мнения? Однозначный ответ на эти вопросы вряд ли возможен.
Карамзин связывал отношение к московскому Английскому клубу с отношением к Москве. В свою очередь, новый император хотел знать, «что делается в Москве, какие ее чувства ко мне? Какие там значащие люди?» С такими вопросами он обратился, в частности, к приехавшему в Петербург тотчас после 14 декабря адъютанту московского генерал-губернатора Петру Новосильцову. А. Я. Булгаков, которому об этом рассказал Новосильцов, объяснял интерес Николая I тем, что «глаза половины России всегда обращены на Москву, служащую прочим губерниям примером и путеводительницею».
Ответ молодого офицера (в передаче Булгакова) был поразительно схож с тем, что писал Карамзин: «Конечно, в обширном сем городе, наполненном большим числом праздных и оставивших службу по собственной воле или принужденно, и кои судят о делах по рассказам или наслышке, много есть пустых разговоров, всякий почитает себя в праве хулить меры правительства и находить, что то и другое не хорошо, но все это только слова, и я осмелюсь уверить Ваше Императорское Величество, что тот же самый человек, коего по словам его должны бы считать недоброжелателем правительства, когда настанет надобность, прольет за Государя свою кровь и пожертвует своим достоянием для блага отечества; пожертвования, сделанные дворянством и купечеством в 1807 и 1812 гг., довольно сие доказывали»{186}.