Расположенность монарха к первопрестольной столице демонстрировалась уже одним фактом приезда в Москву, а Николай I посещал Москву чаще, чем Екатерина II и Александр I. Показателен в этом смысле и известный факт биографии А. С. Пушкина: император в качестве высочайшего цензора сочинений поэта зачеркнул в рукописи «Медного всадника» стихи: «И перед младшею столицей / Померкла старая Москва, / Как перед новою царицей / Порфироносная вдова», видимо, посчитав политически вредным акцентировать второстепенность, даже приниженность прежней столицы. Был, правда, еще один мотив запрета. Николай I увидел в пушкинском сравнении не художественный образ, а намек на неприязненные отношения, сложившиеся в прошедшем царствовании между двумя императрицами — вдовой Павла I Марией Федоровной и женой Александра I Елизаветой Алексеевной, предположив, что намек заметят и многие читатели поэмы, если она будет напечатана. Поэтические достоинства стихов в расчет, конечно, не принимались.
В свете всего сказанного можно отнестись с доверием к фактическому свидетельству хорошо осведомленного, как правило, П. И. Бартенева: Николай I «иной раз справлялся, что говорят о той и другой правительственной мере в Московском Английском клубе»{187}. Не это ли реальный ответ на тот демарш перед властью, с которым выступил Карамзин от имени дворянской Москвы? В очерке В. А. Гиляровского свидетельство Бартенева не цитировалось, а пересказывалось, причем довольно приблизительно: царь «чутко прислушивался к этим митингам в „говорильне“» и спрашивал приближенных «не без тревоги», о чем именно там говорят (в первом издании очерка сформулировано даже так: «Николай I чутко и жутко прислушивался…»){188}. Между тем Бартенев писал лишь об эпизодическом интересе Николая I к мнению членов клуба («иной раз»). Какие именно правительственные меры нуждались, по мнению императора, в поддержке клуба, Бартенев не уточнил, ничего не писал он об испытываемой будто бы царем «тревоге». Что же до «митингов», происходивших в «говорильне», то они всецело на совести Гиляровского.
Но есть достаточно фактов, свидетельствующих об иной оценке властью распространенного в Москве и клубе общественного мнения. Генерал А. X. Бенкендорф, поставленный во главе созданного в 1826 г. Третьего отделения, счел необходимым уже в 1827 г. сообщить Николаю I, что в Москве находится центр враждебной правительству «партии русских патриотов»: «все старые сановники, праздная знать и полуобразованная молодежь следуют направлению, которое указывается их клубом через Петербург{189}. Там они критикуют все шаги правительства, выбор всех лиц, там раздается ропот на немцев, там с пафосом повторяются предложения Мордвинова, его речи и слова их кумира — Ермолова. Это самая опасная часть общества, за которой надлежит иметь постоянное и возможно более тщательное наблюдение».
Итак, всего лишь год спустя после подавления восстания декабристов и сразу после смерти Карамзина наибольшая опасность для государства снова усматривалась в московской оппозиции Петербургу, Москва объявлялась «главным ядром якобинства». Бенкендорф уверял Николая I, что «революционный и реформистский дух» («все, что не исходит от палаты депутатов — плохо») внедряют в «дворянчиков от 17 до 25 лет» старшие, иногда даже их собственные отцы, превращая детей в «настоящих карбонариев», в «самую гангренозную часть империи», лишь прикрываясь маской патриотизма. Якобинство неожиданным образом принимало обличье «партии русских патриотов». Характерно, что все эти утверждения содержались в обзоре общественного мнения за 1827 г. Обзор подписал Бенкендорф, но непосредственным его составителем был начальник канцелярии Третьего отделения М. Я. фон Фок{190}.
При составлении обзора были, несомненно, использованы три записки на имя Бенкендорфа, полученные в 1827 г. В основном они касались литературно-издательской деятельности Н. А. Полевого и его «главного протектора» П. А. Вяземского. Но, кроме того, анонимные авторы призывали вообще не доверять Москве. «Все запрещенное здесь (в Петербурге. — И. Р.) печатается без малейшего затруднения в Москве», например, «Думы» и поэма «Войнаровский» Рылеева. «Москва есть большая деревня. Там вещи идут другим порядком, нежели в Петербурге… Все политические новости и внутренние происшествия иначе понимаются и иначе толкуются в Москве, даже людьми просвещенными. Москва, удаленная от центра политики, всегда превратно толковала происшествия…»{191}
Меры по наблюдению, предусмотренные такой оценкой Москвы, были распространены и на ее «кумира», уволенного в отставку «проконсула Кавказа» генерала А. П. Ермолова. Яркая фигура Ермолова привлекала внимание современников и многих историков. Отражение ее в зеркале политического сыска позволяет судить о том, насколько верной была жандармская характеристика московского общества с его клубом. Николаю I Ермолов был крайне подозрителен. Денис Давыдов выражался еще определеннее: Ермолов навлек ненависть нового царя — прежде всего тем, что на «проконсула Кавказа» возлагали надежды декабристы, предполагавшие, что он, так же, как адмирал Мордвинов, войдет в случае успеха переворота в состав временного правительства. Между тем дело о якобы готовившемся походе Отдельного Кавказского корпуса на Москву и Петербург пришлось закрыть, а недовольство предпочтением, оказываемом немцам при назначении на высшие должности, невозможно было поставить в вину ни Ермолову, ни согласным с ним москвичам.