Кстати, удивлялись или подсмеивались по поводу названия клуба не только английские путешественники. Ничего не может быть страннее этого названия, заметил как-то поэт И. И. Дмитриев, один из старейших членов клуба, беседуя с А. С. Пушкиным (на что Пушкин тут же отреагировал по-своему: есть названия более странные, заметил он, например, императорское человеколюбивое общество — основанное в 1802 г., оно занималось попечительством о бедных). Позже и М. Н. Загоскин, начиная свое повествование об Английском клубе, подчеркнул, что клуб «не оправдывает вполне своего названия»: в нем «едва ли наберется человек десять англичан». Правда, по ходу повествования он похвально отозвался об «английском комфорте» клубных помещений. И московский почт-директор А. Я. Булгаков еще позже, в 1858 г. недоумевал по поводу названия клуба: «Он не был основан англичанином, и я не встречаю там ни одного англичанина, очень редко по крайней мере»{216}.
Все критики, таким образом, единодушно полагали, что главное — имеются или нет в клубе англичане (в петербургском Английском клубе их было заметно больше, и, возможно, москвичи исходили из этого известного им факта). Большинство же членов московского клуба о смысле его названия не задумывалось и отказываться от него не собиралось, хотя однажды, как мы увидим, вопрос о переименовании поднимался.
Еще одно раннее изображение Английского клуба, принадлежащее иностранцу, относится к 1812 г. Оно лаконично и могло бы показаться не заслуживающим особого внимания, так как автора этой зарисовки привела в Москву война, он не имел возможности общаться с членами клуба, покинувшими город. Но мысли его по поводу увиденного представляют интерес уже потому, что этим автором был Стендаль, в 1812 г. еще не придумавший этого псевдонима и вообще неизвестный в литературе Анри Бейль — 29-летний аудитор Государственного совета Франции и интендантский офицер вступившей в Москву наполеоновской армии.
Здание Английского клуба на Страстном бульваре он увидел, когда подыскивал дом, пригодный в качестве резиденции для своего начальника и родственника графа Пьера Дарю. Вместе с Наполеоном и другими маршалами Дарю пришлось покинуть Кремль из-за начавшихся пожаров. «Мы осмотрели, — писал Стендаль 4 октября (22 сентября) другу на родину, в Гренобль, — клуб, обставленный на французский лад, величественный и закоптелый. В Париже нет ни одного клуба, который мог бы с ним сравниться. После клуба мы осмотрели соседний дом, просторный и великолепный, и в заключение — красивый белый дом квадратной формы, который и было решено занять». «Прекрасным» Стендаль назвал клуб и в другом месте, досадуя только на скверное вино в его погребе{217}. Вино понадобилось французам как лекарство от расстройства желудка; возможно, лучшие вина были увезены, но в журналах старшин определенно сказано, что припасы сгорели, спасти удалось лишь столовое серебро и билеты «сохранной казны» Опекунского совета на вложенный туда капитал клуба{218}. Впрочем, судя по масштабам пьянства и грабежей, о чем также сообщал в своих письмах из России Стендаль, французы довольствовались любыми винами.
А. Я. Булгаков. 1840-е гг.
Стендаль. 1840-е гг.
В еще одном письме, не дошедшем, как и предыдущее, до адресата, — их перехватили вместе с документами Главной императорской квартиры казаки под Красным, Стендаль писал, что Москва, этот «прелестный город», имел до пожара «шестьсот или даже восемьсот дворцов, красота которых превосходит все, что знает Париж. Все было рассчитано на жизнь в величайшей неге. Блистательная и элегантная отделка домов, свежие краски, самая лучшая английская мебель, украшающая комнаты, изящные зеркала, прелестные кровати, диваны разнообразной формы» и т. д. все давало «полное удобство и очаровательнейший уют, соединенные здесь с совершенным изяществом». Очевидно, подразумевался, наряду с частными домами, и Английский клуб. И все это превратилось «в черные и смрадные развалины, посреди которых бродило несколько несчастных собак и несколько женщин, искавших остатков какой-нибудь пищи»{219}.