О другом здании Английского клуба капитан К. Фрэнкленд, посетивший его в сопровождении А. С. Пушкина в мае 1831 г., то есть сразу после переезда клуба на Тверскую, писал, что «это — великолепное здание, поставленное на очень широкую ногу, чистое, прохладное и удобное», и что «по-видимому, карты и бильярды имеют здесь пальму первенства перед гастрономической наукой», ибо «русские — отчаянные игроки». Обобщение насчет первенства карт и биллиарда основывалось на том, что в этот день обед продолжался недолго, обычно же никто обедающих не торопил, но Фрэнкленд не ошибся, отчаянных игроков было предостаточно. Обратил он также внимание на «очень обширный и приятный сад позади дома клуба, где господа забавляются игрой в кегли и национальной игрой в свайку — глупая игра школьнического типа, состоящая в том, чтобы вогнать железный стержень в медное кольцо, лежащее на земле»{220}.
В 1839 г. отдал московскому клубу должное приехавший сначала в Петербург, а затем в Москву французский путешественник и литератор маркиз Астольф де Кюстин. Английский клуб он оценил, во-первых, как «особый ресторан, куда гости допускаются лишь по рекомендации одного из завсегдатаев, принадлежащих к избранному московскому обществу», чем он не преминул воспользоваться. Во-вторых, он отметил, что «заведение это» устроено, «как и наши парижские кружки, по английскому образцу» (кружки — название клубов во Франции). «Дворец, в котором обосновался клуб, показался мне просторным и красивым… в нем можно найти почти все, что имеется в других клубах» (очевидно, за границей). Поразило маркиза только демонстративное благочестие многих членов клуба, «важных господ и легкомысленных юнцов», осенявших себя крестом, прежде чем сесть за стол, — «не дома, не в кругу семьи, но на людях, в обществе, состоявшем из одних мужчин». Правда, тех, кто обошелся без этого, тоже «было немало». Искренне восхитившись, де Кюстин заключил: «…Париж недаром отделяет от Москвы добрые восемьсот лье»{221}.
Восхищались Английским клубом и русские авторы из числа посещавших его чаще, чем приезжие иностранцы, хотя и не так часто, как рядовые члены клуба. В их описаниях значительно больше конкретики. В иных случаях они также сравнивали возможности Москвы по части проведения досуга с западно-европейскими. На фоне приведенных выше почти восторженных отзывов иностранных наблюдателей такие сравнения выглядят достаточно объективными. Литератор и переводчик архива Министерства иностранных дел Н. А. Мельгунов обращал, например, внимание в статье «Несколько слов о Москве и Петербурге» (1847 г.) на размеры московских культурных учреждений: Большого театра, уступавшего только театрам в Милане и Неаполе; колонного зала Благородного собрания, вмещавшего 3 тысячи человек; наконец, клубов, «с поместительностью которых могут сравниться одни лондонские»{222}.
А. Я. Булгаков удивлялся в 1858 г. тому, что Александр Дюма во время своего трехнедельного пребывания в Москве не посетил ни разу Английский клуб. Он тоже отмечал как особое достоинство размеры клуба: «У иного германского владетельного принца дворец не так обширен, как дом, в котором помещается наш клоб…» Равнодушие Дюма к клубу Булгаков ставил в один ряд с «большим промахом» француза — намерением уехать из Москвы, не дожидаясь предстоявшего приезда Александра II: «Путешественник, не видевший Русского Царя в Москве, не может сказать, что он видел Россию». Отсутствие у Дюма интереса к тому и другому, полагал Булгаков, не оставляет надежд на объективность предстоящего описания писателем своего путешествия по России: «Увидим, что-то выльется из его пера по возвращении во Францию: чернилы или желчь, как у Кюстина». Вновь возвращаясь в дневнике к еще непрочитанному (да и ненаписанному) сочинению Дюма, Булгаков, уже не сомневаясь, предсказывал: Дюма «перещеголяет Кюстина в рассказах о России и русских»{223}.
Правда, Мельгунов объяснял большие размеры московских общественных зданий тем, что вся Москва «остается деревней», ее рассредоточенностью, обилием незастроенных пространств. Начиная с Екатерины II, многие усматривали в этом одну из первопричин консерватизма Москвы. По занимаемой территории Москва в середине XIX в. почти равнялась Лондону, но население ее было в несколько раз меньше — 350–360 тыс. жителей. Поэтому, говоря о размерах зала Благородного собрания, Мельгунов иронизировал: это «наш экзерциргауз, вмещающий целое войско», — завуалированный выпад против николаевского режима с общеизвестной любовью императора к военным упражнениям и парадам{224}.