Предпочтение перед московским Немецким клубом Вигель отдавал петербургскому аналогу — Танцевальному собранию, поскольку этот клуб, объединяя людей разных наций, не называл себя Немецким и предпочел после ряда переименований избрать название совершенно нейтральное. Балы и обеды в клубе посещались «из немцев людьми почтенными, просвещенными, иными весьма чиновными с их благовоспитанными семействами». Вероятно, этих же посетителей Вигель подразумевал, когда заявлял в другом месте своего сочинения: «Россия не имеет сынов преданнее обрусевших немцев…»{248} — мысль для николаевского царствования неоригинальная, ее разделял сам император, и ею, как уже было сказано, руководствовалось Третье отделение, выискивая «недовольных». Иначе говоря, для бюрократии, которую представлял Вигель, главным в этот период было соблюдение сословного принципа. Противоречия этнические играли пока еще подчиненную роль.
Нужно иметь в виду, что в Петербурге относительно большая терпимость к иностранцам не только культивировалась, но и была вдобавок экономически обусловлена. Еще Екатерина II, сравнивая Москву и Петербург, указала в числе признаков превосходства новой столицы на то отличие, что народ в Петербурге «более свыкся с иностранцами, от которых он наживается тем или иным способом…»{249}. Наблюдение это оставалось справедливым и в XIX в., что, однако, не исключало пренебрежительного отношения к иностранцам в быту. Такое случалось и в высшем обществе, не только в виде внеклубного «немцеедства» напоказ молодых «шалунов», но и в поведении, иногда непреднамеренном, более солидной публики внутри дворянских клубов. Менее всего оно касалось дворян немецкого происхождения, особенно «весьма чиновных». И в составе членов Английского клуба доля их была неизменно высокой.
В юбилейной истории петербургского Английского клуба (1870 г.) сообщалось между прочим, что в 1842 г. клуб «едва совсем не лишился одного из основных своих элементов — английского». Произошло следующее: двое старшин и 12 членов клуба вышли из него после того, как одного англичанина забаллотировали на выборах новых членов. Англичане расценили это как «выражение всеобщей к ним неприязни». Авторы очерка называли случившееся недоразумением и уверяли, что никто не думал оскорблять «достойных уважения дельных сочленов и веселых собеседников»{250}.
Вероятно, и в момент инцидента старшины пытались удержать англичан точно такими же доводами. Но это не удалось, никто из ушедших не вернулся в клуб. После 1842 г. английские фамилии — по крайней мере в списках старшин — больше не встречаются. М. Н. Лонгинов, описывая клуб первой половины 50-х гг., отметил, что хотя один из шести обеденных столов по-прежнему назывался английским, англичан было уже немного{251}. Одно из сохранявшихся до этого заметных различий между двумя главными аристократическими клубами, таким образом, почти полностью исчезло. Недоуменные вопросы иностранцев по поводу названия клуба можно было теперь услышать не только в Москве, но и в Петербурге.
В Саратове, где с инициативой создания «Немецкого танцевального клуба» выступили в 1840 г. местные немцы — фабриканты и чиновники, губернатор открыть клуб разрешил, но Министерство внутренних дел утвердило устав только в 1843 г. с измененным названием — «Саратовское городское собрание», не признав «приличным» и слово «клуб». Однако старшинами избирались, как и в московском Немецком клубе, до поры до времени только немцы{252}.
Состав московского Купеческого клуба (официально — собрания) также до определенного момента не вызывал нареканий, ввиду преобладания в нем купечества, хотя, как видно из уже приводившихся высказываний современников, в клуб в соответствии с уставом входили не одни только купцы. Членами клуба были журналисты, художники, архитекторы, врачи, профессора (Т. Н. Грановский, И. К. Бабст, К. П. Победоносцев — в пору его либерализма), артисты (М. С. Щепкин, С. В. Шумский), композитор Н. Г. Рубинштейн. Но количество гостей жестко ограничивалось. Приглашаться могли представители тех же сословных категорий, что и члены клуба, причем только «проезжающие и приезжие на короткое время», но не постоянно проживающие в Москве. Ежедневно могло быть не более 12, с 1859 г. 50 гостей, одно лицо могло явиться в клуб не более двух, позже пяти раз в год, и члены клуба отвечали за их «добронравие и благоповедение»{253}.