Наконец, к третьей категории Вигель относил «едунов», включая «законодателей вкуса в отношении кушанья», чьи гастрономические «пренья», очевидно, и довелось услышать Онегину, как слышал их и Пушкин. Обсуждалось, конечно, меню не домашних, а клубных обедов. «…Стол в английском клубе до днесь остается отличным», — констатировал Вигель, подобно многим его современникам{284}. Память об этих обедах пережила сам клуб, и уже после его ликвидации, в 20-х гг. XX столетия А. В. Чаянов выступил в обществе «Старая Москва» с докладом на тему «Повара Английского клуба»…
«Тьма обжор» — таким было одно из первых впечатлений историка и писателя Михаила Погодина, принятого в клуб в марте 1832 г., гордого этим, но и слегка разочарованного; видимо, по рассказам он представлял себе клуб и его членов немного иначе. «Сели за стол раньше 10 минут. Шум, ожидание. Уха. Вот тебе и благочестие…» — записал Погодин в дневнике: шла последняя неделя великого поста, и рыбные блюда полагалось бы из меню исключить, но посты в дворянской среде мало кто соблюдал. Впрочем, пообедав, Погодин «нашел, что очень хорошо». Интерес вызвали у него и ближайшие соседи за столом: «сидел между игроками и видел Американца Толстого» — об этой «достопримечательности» клуба он был, конечно, и раньше наслышан. Не признавая членов клуба — в отличие от де Кюстина — по-настоящему благочестивыми, Погодин относился все же снисходительно и к их чревоугодию, и к азарту игроков. Клуб он предпочитал Благородному собранию, где «шумно и блистательно, но веселья нет ни на одном лице. Все как будто роли играют чужие». Вероятнее всего, дело было в количестве посетителей, Погодин чувствовал себя в Английском клубе уютнее, и недаром он говорил о клубе как о «приятельском», «дружественном» собрании{285}.
Границы между названными тремя группами членов клуба были условными, и, сознавая это, Вигель выделял еще одну группу — людей «с примечательным умом», составлявших, как мы бы теперь сказали, подлинную элиту (или сверхэлиту) внутри клуба. В отличие от Бартенева, Вигель включал в эту группу людей и не всегда высокообразованных, но выдающихся, неординарных. Встречались среди них представители основных, по Вигелю, групп, исключая лишь «вестовщиков»: «едуны», например, А. И. Тургенев («обжора», «ест немилосердно», — записывал Булгаков) и С. А. Соболевский, и такие оригиналы, как тот же Федор Толстой и Павел Нащокин, проводившие время в клубе главным образом ради игры, подобно более заурядным «записным игрокам». Но те, кого игра не интересовала, свидетельствует Вигель, хотя их и «было довольно», клуб посещали реже и говорили мало{286}.
К той же группе принадлежал П. Я. Чаадаев. Клуб он посещал постоянно с начала лета 1831 г., хотя в карты не играл и не входил ни в число «обжор» или «едунов», ни тем более в число «вестовщиков». В письме Пушкину он предлагал встречаться с ним «в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колоннад, в тени этих прекрасных деревьев; сила излияния наших умов не замедлила бы сама собой проявиться. Мне нередко приходилось испытывать нечто подобное»{287}. Тогда же П. В. Нащокин писал Пушкину о Чаадаеве: «…Я его всякий день вижу, но никак не решаюсь подойти. Я об нем такого высокого мнения, что не знаю, как спросить или о чем начать разговор». Но подойти все же решился, и сообщил 30 сентября Пушкину: «…Я с ним об многом говорил»{288}. На «митинг» — по Гиляровскому — это, конечно, совсем не похоже.
Именно в клубе Чаадаев встретил редактора журнала «Телескоп» Н. И. Надеждина и предложил ему свое сотрудничество. За этим последовала публикация «Философического письма», ставшая фатальной в судьбе Чаадаева, в истории русской общественной мысли и печати. Спустя три года, в 1839 г. Чаадаев, согласно рассказу де Кюстина, предпочел беседовать с французским гостем о религии не в «говорильне», а наедине с ним, удалившись после обеда вглубь дворцового парка{289}. «Сумасшедший по особой милости», как называл себя Чаадаев, был уже избавлен от установленного за ним врачебного надзора, но не от надзора полицейского. Известно, что начальным звеном цепочки событий, приведших к объявлению Чаадаева сумасшедшим, явился донос Вигеля (еще до переезда его в Москву) митрополиту петербургскому Серафиму{290}.
Пушкин удостоился избрания членом клуба раньше, чем возобновил посещение клуба Чаадаев. «Александр Пушкин здесь… Вчера он избран в члены пресловутого нашего Английского клуба», — сообщал дядя его Василий Львович 21 марта 1829 г. П. А. Вяземскому{291}, а П. А. Плетнев 29 марта с такой же усмешкой поздравил друга с полученным «почетным званием», применяя к Пушкину в новом его качестве грибоедовскую характеристику Фамусова: «Желаю, чтобы и про тебя какой-нибудь новый поэт сказал, что ты все Английского клуба член»{292}.