Мнение свое о прочих членах клуба Пушкин годом позже недвусмысленно высказал в письме из Москвы в Петербург, адресованном дочери фельдмаршала Кутузова Елизавете Михайловне Хитрово. По поводу революционных событий во Франции в июле 1830 г. и реакции на эти события в Москве он писал: «Здесь никто не получает французских газет, а что касается политических суждений обо всем происшедшем, то Английский клуб решил, что князь Дмитрий Голицын был неправ, издав ордонанс о запрещении игры в экарте. И среди этих-то орангутангов я осужден жить в самое интересное время нашего века!»{293} Употребив слово «ордонанс» по поводу мелких, сугубо внутриклубных дел, Пушкин хотел подчеркнуть, насколько члены клуба далеки от понимания масштаба и значения событий в Париже, где династия Бурбонов была второй раз и уже окончательно свергнута после того, как король Карл X издал ордонансы, отменявшие конституцию и вызвавшие народное возмущение.
Насчет того, располагал ли Английский клуб в достаточном количестве газетами, имеется раннее свидетельство С. П. Жихарева, отметившего в 1806 г., что клуб выписывал тогда все газеты и журналы, русские и иностранные, и для их чтения есть особая комната, в которой не позволяется мешать читающим{294}. Слова о «всех» газетах и журналах для «дней Александровых прекрасного начала» звучат правдоподобно, но следует сделать поправку на восторженность Жихарева. Согласно же документу — журналу старшин клуба, в 1803 г. выписывались 9 русских изданий, из них 6 газет, всего на 89 руб., и иностранных газет на 709 руб.{295} А. Ф. Малиновский в конце царствования Александра I сообщал, не указывая точных данных, что клуб выписывает, кроме русских журналов и газет, много иностранных на французском, немецком и английском языках, «чем удовлетворяет любопытству членов, литераторов и политиков»{296}. Характерно здесь выделение из общей массы членов клуба «литераторов и политиков» (не политических деятелей, их в Москве не было, а интересующихся политикой), то есть тех, кого позже Вигель назовет людьми с примечательным умом.
Из иллюстраций Н. В. Кузьмина к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». 1932 г.
При Николае I выписывались лишь «дозволенные» газеты, и по этой причине члены клуба, интересовавшиеся событиями за рубежом, не часто заглядывали в клубную читальню. Их, как и Пушкина, не удовлетворяли ни объем, ни качество информации в русской прессе. Только трем изданиям было дано право иметь отделы политической хроники — «Русскому инвалиду», «Северной пчеле» и «Сыну отечества». Распространение иностранных газет ограничивалось в зависимости от оценки цензурой тех или иных зарубежных событий, отраженных в этих изданиях. Фрэнкленд в 1831 г. не обнаружил в клубе никаких английских газет. В 40-х гг. выписывались русских 23 журнала и 20 газет, французских — 15 изданий, немецких — 4, английское — одно{297}.
Уже в 1870 г. М. Н. Лонгинов вспоминал о петербургском Английском клубе первой половины 50-х гг. (до своего отъезда в Москву): «Газет и журналов было тогда несравненно менее, нежели теперь, не только в России, но и за границей, и из последних многие были запрещены, да и из разрешенных иностранных газет беспрестанно получали номера, изуродованные иногда донельзя цензурными вырезками»{298}. В Москве дело обстояло точно так же.
О Чаадаеве А. Я. Булгаков писал, что «Литература и Политика были два любимые его разговора», он «имел особенную страсть к статьям, кои цензура удерживала» и обращался в таких случаях к почт-директору: «Дайте мне за последний день „Revue de Deux Mondes“ („Обозрение Мира Божьего“. — И. Р.) в таком виде, в каком Бог его создал, а не в какой люди его превратили!» — или «Что это за полстраницы, которые изъяли из вчерашнего „Journal de Debats“?», или «Прошу Вас, дайте мне „Le Siecle“ за 9 ноября; предупреждаю Вас, речь там идет не о политике, она Вам не интересна (газета. — И. Р.), там говорится о появившейся богословской книге, в которой трактуются вопросы православной церкви, я должен быть начеку, ибо уверен, что митрополит будет говорить со мной об этом произведении»{299} (митрополит — вероятно, Филарет). Но Булгаков, в чьи руки иностранные издания попадали раньше, чем в цензуру, конечно, оказывал такую услугу очень немногим, а возможно, одному лишь Чаадаеву, видя в его «особенной страсти» некое чудачество.