Н. А. Некрасов, сравнивая газетные комнаты двух клубов, петербургского и московского, находил, что в Москве интересовались газетами все же больше: «Как не скажешь: москвич идеальней, / Там газетная вечно полна». Тогда как в Петербурге «в комнате этой / Праздно кипы журналов лежат, / Пусто! Разве, прикрывшись газетой, / Два-три члена солидные спят». В московском Английском клубе Некрасов бывал изредка, приезжая в Москву, к тому же это случалось уже в 50-е гг. XIX в., так что вряд ли разница была столь уж велика. «Любители чтенья» в петербургском клубе проявляли преимущественный интерес к «Русскому инвалиду» и, по словам Некрасова, главным образом, «В дни, когда высочайшим приказом / Назначается много наград»{300}. Но в московском клубе, как мы уже видели из более ранних свидетельств Загоскина и Булгарина, дело обстояло точно так же.
С учетом всего сказанного столь разными наблюдателями за «духом Английского клуба» вряд ли правильно без каких-либо оговорок включать в перечень отличительных особенностей клуба, наряду с элитарностью и престижностью, «интеллектуальность, высокий уровень информированности и связей значительной части членов»{301}. Тот общеизвестный факт, что клуб посещали видные деятели русской культуры, сам по себе не может служить основанием для столь категоричного обобщения, так как среди членов клуба они составляли узкую прослойку, никак не «значительную», да и бывали в клубе не все одновременно.
Но, с другой стороны, «пресловутый клуб» долго еще сохранял свою притягательность. Впоследствии умудренный жизнью Вяземский пренебрежительно изображал декабристов всего лишь политическими дилетантами и любителями политических зрелищ, в связи с этим он вспомнил Английский клуб. Многие из декабристов, утверждал Вяземский, вступали в тайное общество, просто желая «в собственных глазах своих быть и казаться чем-нибудь», — «как приписывались к масонам, к членам благотворительных и литературных обществ, даже к членам Английского клуба»{302}. Между тем ни в масонские ложи, ни в декабристские тайные общества нельзя было просто «приписаться», желания казаться чем-нибудь было все же недостаточно. Недостаточно было и просто захотеть быть членом Английского клуба. Вяземский «забыл», что не столь известные лица, как он сам или Пушкин, дожидались, когда до них дойдет очередь на баллотировку, по нескольку лет. Загоскин писал о 15 годах ожидания и даже о «бессрочных» кандидатах. Вряд ли было много таких, как А. И. Дельвиг, племянник поэта, числившийся кандидатом с детства; его записал член клуба Дмитрий Волконский, также приходившийся ему дядей.
Ограничивалось уставом и число гостей (посетителей), которых могли провести члены клуба, оно не должно было каждый раз превышать 75, из них для участия в общем обеде 50. В пятницу вечером вереница членов клуба выстраивалась к старшинам, чтобы записать гостя на субботний обед (главным образом из-за этого ограничения всегда было больше посетителей в Дворянском и Немецком клубах).
Приятель Пушкина по Кишиневу Н. С. Алексеев, находившийся на дипломатической службе, писал ему из Бухареста: «Приготовьте мне тепленькую комнатку и ваканцию в Англинском клобе»{303} — шутливый отклик на какие-то сведения о клубе в письмах Пушкина и подтверждение того, что стать его членом было по-прежнему непросто. Вероятно также, что информация от Пушкина не была исключительно негативной, несмотря на обилие среди членов клуба «орангутангов», — уже потому, что в клубе Пушкин встречался с близкими ему людьми, но также и в силу познавательного интереса к тем же «орангутангам». Возможно, по той же причине он решил исключить из «Евгения Онегина» при публикации слишком однозначно критический текст о клубе, с которым не собирался порывать.
Сам Пушкин, находясь в Москве, обещал Вяземскому — тот был в апреле 1830 г. снова принят на службу и уехал в Петербург — «передавать свои наблюдения о духе Московского клуба»{304}. В Петербург, куда и Пушкин позже, в мае 1831 г. уехал с женой, о происходившем в клубе сообщали ему московские корреспонденты. Мнение Пушкина, готового «продать клуб… за 200 рублей» (высказанное в связи с упомянутым выше штрафом), они не оспаривали. Один из информаторов Пушкина отставной генерал-майор B. C. Голицын высказался даже в стихах: «Чтоб горю моему немного пособить, / Намерен вечер сей я в Англинском убить»{305}. «Учение Христово объемлет всего человека и бесконечно, если, возводя мысль к небу, не делает нас здесь добрыми земляками и не позволяет нам уживаться с людьми в англ[ийском] Московском клобе», — писал Александр Тургенев Пушкину 31 июля 1831 г.{306} Эта мысль с апелляцией к христианству — очевидно, лишь некий сгусток суждений, которые звучали в ходе их неоднократных бесед и споров. И несомненно, что о «людях клоба» они судили сходным образом.