Конечная оценка московской фронды Фрэнклендом — насчет «ядра оппозиции» — была явно завышена, почти совпадая с жандармской: Москва — «ядро якобинства». К Английскому клубу этот вывод не мог относиться уже потому, что Фрэнкленд общался в Москве с немногими интеллектуалами, главным образом с Пушкиным, Вяземским и И. В. Киреевским, они беседовали трижды дома у Пушкина, а не в клубе{310}.
Сам Пушкин в клубном своем поведении не только считался с распространенностью «шпионства», но, несомненно, следовал правилу, сформулированному им в январе 1825 г. в письме А. А. Бестужеву о комедии Грибоедова: Чацкий говорит «очень умно», но говорить все это тем, к кому он обращается, «непростительно», ибо «первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подобными»{311}. А. Я. Булгаков, описывая свое посещение клуба 21 января 1831 г. и дважды выразив восторг по поводу обеда («славный был стол», «стол был очень хорош»), записал также, что «к нам подсел поэт Пушкин и все время обеда проболтал, однако же прозою, а не в стихах». О чем именно была «болтовня», Булгаков ничего не записал — видимо, она не показалась ему, да скорей всего и не была сколько-нибудь значащей.
Вигель оценивал московскую фронду, основываясь на неоднократных наблюдениях в Английском клубе, он нарисовал обобщенный портрет клубной среды как «эссенции» московского общества. Почти все члены клуба, писал он, — «люди достаточные, старые и молодые помещики, живущие в независимости, в беспечности, в бездействии; они не терпят никакого стеснения, не умеют ни к чему себя приневолить, даже к соблюдению самых простых, обыкновенных правил общежития». «Самый оппозиционный дух, который тут находим, совсем не опасен для правительства: он, как и все прочее, не что иное, как совершенный вздор», — подытоживал Вигель свои наблюдения{312}.
Вывод Вигеля расходился, таким образом, с умозаключением заезжего англичанина, не знавшего к тому же русского языка. Зато он совпадал с тем, что писали в разное время о «клубистах» Карамзин, Грибоедов, Пушкин, братья Тургеневы. При том только, что Карамзин избегал какой-либо критики клуба, а Грибоедов и Пушкин отказывали «Фамусовым» в праве монопольно представлять общественное мнение. А Вигель, тайный советник, переехавший в Москву из Петербурга в 1840 г., по выходе в отставку, смотрел на аборигенов клуба свысока, ощущая себя по-прежнему представителем чиновного Петербурга. В Москве он продолжал отстаивать превосходство Петербурга, так как «Россия и православие всегда будут там, где царь, где правительство, где духовное управление», — позиция, идентичная официальному взгляду{313}. Одновременно он подтверждал сказанное когда-то Карамзиным о безвредности клубных разговоров, непреднамеренно опровергая тем самым сверхподозрительных (по должности) Бенкендорфа и фон Фока.
Впрочем, как показал В. Я. Гросул, сравнивший все отчеты Третьего отделения, отчеты 30–40-х гг. больше не фиксировали те источники «недовольства», в частности, со стороны «русской партии», о которых говорилось в самом первом отчете. В отчете за 1843 г. было сказано, что и высшее общество, в прежнее время позволявшее себе рассуждать о действиях правительства, гласно порицать или хвалить его меры, теперь от подобных суждений уклоняется. Все прочие слои общества также «как будто поражены какой-то апатией».
В тревожном 1848 г. настроение дворянской Москвы не внушало уже правительству былых опасений. «О парижских происшествиях все говорят в Москве с омерзением», — записал в дневнике А. Я. Булгаков. Это настроение выражали эпитеты, которые Булгаков прилагал в своих записях к французам: «гнусные», «проклятые», «безумные», «богомерзкие», и высказанные тут же опасения, что «зашевелятся» «поляки, подстрекаемые богомерзкими французами», и вместе с тем радость оттого, что в то время, как «все престолы германские колеблются», «рушатся последние оплоты самодержавия», «одна только есть земля, где все покойны, и никто не боится за свою собственность: это Россия!»
«Дух и образ мыслей здесь очень хороши, дурное здесь никогда не родится, а может быть занесено токмо из других мест…», — полагал сменивший Д. В. Голицына генерал-губернатор А. Г. Щербатов, высказавшись в этом смысле в доверительной беседе с московским почт-директором. Тот, в свою очередь, заметил, что французские издания читает лишь высшее, просвещенное общество, и «от этого их мнения не переменятся», тогда как русскую прессу, например, «Московские ведомости», имеет «бессчетное множество подписчиков», и «все классы их читают с большим вниманием и любопытством», так что влияния этой прессы следует опасаться больше. Взял под защиту Булгаков и славянофилов, он заверил генерал-губернатора в том, что «они не что иное, как ультра россияне, любящие свое отечество»{314} (это заступничество, как известно, не помогло). Во всяком случае мнение Вигеля о разговорах в Английском клубе, о неопасности для правительства царившего в клубе «оппозиционного духа» не находилось в противоречии с общей правительственной оценкой конца 40-х — начала 50-х гг.