Английский клуб не был, таким образом, и в пору его наибольшей известности каким-то центром умственной и тем более политической жизни Москвы. Не был он и «импровизированным пресс-клубом», как пишут ныне иные авторы под влиянием Гиляровского. Неизмеримо более важную роль играли тогда и позже кружки и литературные салоны. Беседы, споры, чтение своих сочинений, обсуждение опубликованного и неопубликованного и в конечном счете кристаллизация направлений общественной мысли — все это происходило, как правило, за пределами клуба, в тех же салонах, в домах других представителей дворянской интеллигенции, на страницах печати, несмотря на цензуру. Главные идеологические течения того времени, западничество и славянофильство, оформились в 40-х гг. в Москве вне Английского клуба.
В 1855 г. 26-летняя фрейлина Анна Тютчева, дочь поэта, одна из умнейших наблюдательниц своего времени, побывав в Москве, подчеркнула, подобно многим другим, чрезвычайную непохожесть двух столиц, хотя и «созданных творческим духом одного народа». «Это неразрешимая загадка», — заметила она. Несмотря на свою принадлежность двору, предпочтение она отдала Москве. Развивая взгляд на Москву Карамзина, А. Ф. Тютчева располагала уже большим числом доказательств того, что Москва превратилась в центр просвещения, чем мог представить историк в момент написания записки «О московских достопамятностях». «Расцвет мысли и ума» в Москве она связывала с тем, что это «город величайшей свободы, безалаберности», «полнейшего досуга», где «каждый живет для себя, согласно своему удобству» и где «мысль не тянется к единственному центру — ко двору, как в Петербурге». Тютчеву радостно удивило то, что в течение нескольких дней пребывания в Москве почти никто из встреченных ею «многочисленных лиц» с ней, фрейлиной, не говорил о дворе и императорской семье, да и желание, чтобы новый император «приехал показать себя Москве», москвичи выражали «мимоходом», не выказывая «ни особой настойчивости, ни горечи».
Об Английском клубе Тютчева не сказала ни слова, и, вероятно, не потому, что клуб был закрыт для женщин. Многие из плеяды названных ею выдающихся людей клуб посещали, это и некоторые славянофилы, и Погодин, и «в другом роде Чаадаев и Вигель». Тютчевой, однако, было ясно, что вовсе не клубное сообщество создавало ту атмосферу, благоприятную для «расцвета мысли и ума», о которой она писала{315}.
В истории же клуба чтение приехавшим из Петербурга И. А. Крыловым своих басен осталось едва ли не единственным примером общего литературного мероприятия. Как правило, не читали в клубе своих стихов Пушкин и литераторы его круга. Точно так же предпочитали поступать литераторы следующего поколения. Что же касается умонастроения клубного сообщества, то оно утратило ту относительную целостность, которая представлялась неоспоримой Карамзину, когда он писал об «общем мнении» Москвы.
Для «недовольных», считавших единственно возможной движущей силой прогресса в России просвещенное дворянство, проблема не сводилась к различиям политическим. О том, как изменился нравственный облик дворянства — по убеждению Пушкина, в худшую сторону, — было сказано им в одном из дополнений к «Истории Пугачевского бунта» («Замечания о бунте» 1835 г. — текст, адресованный лично Николаю I). «Ныне общее мнение, если и существует, то уж гораздо равнодушнее, нежели как бывало в старину», — прокомментировал он исторический факт XVIII века, своего рода коллективную реакцию дворян на приезд в Москву бежавшего от Пугачева генерала Кара: в Благородном собрании, куда он явился, «его появление произвело такой шум и такие крики, что он принужден был поспешно удалиться»{316}. Для Пушкина это было примером утраченного неравнодушия к поведению, недостойному звания дворянина.
Но понятие о нравственном не было единообразным. Пушкин в написанной в 1826 г. по заданию правительства записке «О народном воспитании» назвал образцом нравственности Николая Тургенева уже после того, как тот был объявлен государственным преступником. Тургенев, писал Пушкин, «несмотря на свой политический фанатизм, отличался среди буйных своих сообщников нравственностью и умеренностью, следствием просвещения истинного и положительных познаний»{317}. А современное ему образованное общество Пушкин характеризовал все более пессимистично, соглашаясь в этой части с «Философическим письмом» Чаадаева: «Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние»{318}.