Очевидно, что с этими размышлениями и оценками напрямую связан критицизм как определяющая черта отношения Пушкина и его друзей к «людям в московском Английском клубе», уверенно относивших себя к элите общества. Можно сослаться еще на одну, может быть, самую резкую характеристику, принадлежавшую «недовольному» Т. Н. Грановскому, виднейшему московскому западнику. Письмо его снова подтверждает, что Английский клуб мог восприниматься одинаково людьми разных мировоззрений: «С этой барской, пошлой, тупоумной Москвой, представителем которой является Английский клуб, с этой апатичной, ленивой Москвой, которая только спросонок важничает, и, как старая баба, хвастается своим древним родом, своими прежними заслугами, толкует по старой памяти о своем умственном превосходстве, нелепо хвастает какой-то будто независимостью, которую приобрела она, — с этой Москвой я не могу, не хочу и не должен иметь ничего общего»{319}. Стоит вспомнить, что Грановский стал членом Купеческого клуба, это было актом почти демонстративным, но тогда еще исключительным.
И все же по крайней мере часть тех членов Английского клуба, кого отличал по классификации Вигеля «примечательный ум», в том числе и Пушкин, пыталась найти и находила точки соприкосновения с клубным большинством. Если не касаться малозначащих сюжетов, то это прежде всего отношение к такому существенному компоненту восприятия дворянским обществом окружающего мира, как проводимая правительством имперская политика. Наиболее рельефно общность или близость настроений тех и других проявилась в связи с польским восстанием 1830–1831 гг. Идейное содержание разгоревшихся тогда споров по польскому вопросу, главным образом между Пушкиным и Вяземским, анализировали многие исследователи{320}. Рассмотрим позиции споривших сторон еще раз, но уже в связи с «массовыми», условно говоря, умонастроениями, господствовавшими в обществе, с учетом того, что своеобразной микромоделью его был Английский клуб.
Немаловажно, кроме того, выяснить, как с этими умонастроениями соотносилась официальная формула «Самодержавие. Православие. Народность», выдвинутая министром народного просвещения С. С. Уваровым в качестве девиза российской государственности вскоре после польского восстания. Наконец, в это же время, в 1833 г., В. А. Жуковским и А. Ф. Львовым создается российский государственный гимн на основе представлений Карамзина о роли самодержавия как национально самобытного, определяющего всю историю России, неизменного и вечного начала. Немедленно объявленный Николаем I «народной песней» гимн впервые исполнили перед широкой публикой 11 декабря 1833 г. в Москве, в Большом театре; присутствовали 3 тыс. слушателей{321}. На глазах московской элиты, объединенной в главных клубах, конструировался, таким образом, главный миф российского государства путем оформления идеологии или (если употребить определение конца XX в.) «изобретения традиции».
П. А. Вяземский. Рис. О. А. Кипренского. 1835 г.
Споры по польскому вопросу непосредственно этому предшествовали. Но и у них была своя богатая предыстория, духовно подготовившая формирование в общественном сознании образа врага России в лице именно поляков. Этот образ вполне сложился после событий конца XVIII — начала XIX вв., разделов Польши и войн с Наполеоном, на которого сделало ставку польское дворянство, стремившееся к восстановлению государственной независимости Польши.
В сознании русского дворянства начиная с петровских времен предметом национальной гордости, совпадавшей с гордостью сословной, были прежде всего размеры империи и военная мощь, определявшая ее территориальный рост и рост национального богатства. Патриотизм в таком понимании включал в себя также убежденность в том, что народы всех завоеванных Россией территорий, все проживающие в Российской империи иностранцы, да и все европейцы обязаны испытывать к ней чувство благодарности. Победа над Наполеоном после вторжения его вглубь России многократно усилила эту убежденность. То, что эта убежденность не может быть обоюдной и не имеет шансов быть признанной всеми этими народами навсегда, напротив, не сознавалось.