С другой стороны, воспоминаниями о походе «двунадесяти языков» питались опасения насчет возможности повторного нашествия с запада. Любые действия правительств или общественных кругов других государств и просто заявления, противоречившие утвердившимся представлениям о праве России на гегемонию, долго еще воспринимались дворянами и верхушкой купечества не только с тревогой, но и как оскорбительная неблагодарность.
Такого рода представления и убеждения, в которых находил выражение процесс национальной самоидентификации, составляли социокультурный фон развития общественной мысли и художественного творчества. Эти представления характерны не только для осмысленного консерватизма, ранние представители которого (Ф. В. Ростопчин, А. С. Шишков, Н. М. Карамзин, С. Н. Глинка, И. И. Дмитриев) были даже, по категорически сформулированному мнению современного исследователя, в большей степени «дети 1812 года», чем декабристы{322}. Спектр воззрений о месте России в мире, воззрений, связанных с Отечественной войной 1812 г. и заграничными походами, а затем с событиями 1848–1849 гг., не исчерпывался взглядами декабристов разных оттенков, с одной стороны, и консерваторов, с другой.
Так, не был ни консерватором, ни декабристом Денис Давыдов. Поскольку он иногда бывал в Английском клубе, стоит задержаться на его своеобразных взглядах. Еще в 1818 г. он писал П. А. Вяземскому в Варшаву, поздравляя с рождением сына: «Дай Бог Вам видеть его не на сейме, а с миллионом русских штыков, чертившим шпагою границу России, с одной стороны, от Гибралтара до Северного мыса, а с другой — от Гибралтара же чрез мыс Доброй Надежды до Камчатки»{323}. Это, конечно, не просто пожелание и позиция предпочтения военной профессии гражданским занятиям. Столь оригинальное изображение «прочерченной», хотя бы только в частном письме, границы России можно понять и как заявку на будущее, и как выражение уверенности в навечно доказанном штыками первенстве России в мире.
Легко увидеть словесную близость этой мысли (или образу) Дениса Давыдова в написанном три десятилетия спустя, в 1848 или 1849 г., стихотворении Федора Тютчева «Русская география». Но не меньше и различий. У Тютчева как будто те же или подобные же глобальные параметры намечались для грядущего «Царства Русского», но с совершенно другим, религиозно-мессианским обоснованием. Воображению поэта представлялась «всплывающая подобно Святому Ковчегу» всемирная православная империя, которая в отличие от всех прежних «не прейдет вовек» и потому займет пространство «От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…», что подразумевало обращение в православие всех населяющих это огромное пространство народов, в том числе европейских католиков и протестантов. Это поэтическая конкретизация идеала «России в полном и окончательном виде», о чем Тютчев писал в политических статьях и в незаконченном историософском трактате «Россия и Запад»{324}. Понятно, если и не касаться всего его содержания, что в свете такой перспективы восстановление независимости католической Польши полностью исключалось.
У Давыдова нет и намека на религиозное предназначение России. Нет и тютчевской идеи неизбежного столкновения двух непримиримых сил — России и революционного Запада. Продолжая свою мысль, Давыдов оригинально, образно и убежденно обосновывал вполне светское понимание исторической миссии («жребия») России в свете ее прошлого и настоящего: «Народ конституциональный есть человек отставной, в шлафоре, на огороде, за жирным обедом, на мягкой постели, в спорах бостона. Народ под деспотизмом: воин в латах и с обнаженным мечом, живущий на счет того, кто приготовил и огород, и обед, и постель; он войдет в горницу бостонистов, задует свечи и заберет в карман спорные деньги. Это жребий России, сего огромного и неустрашимого бойца, который в шлафоре и заврется, и разжиреет, и обрюзгнет, а в доспехах умрет молодцом»{325}.
Нельзя не заметить, что в этом противопоставлении России Западу Давыдов взял для иллюстрации своей мысли бытовые подробности (чуждые, по его убеждению, «жребию России») из повседневной жизни русского дворянства, в том числе клубной, а вовсе не из жизни «конституциональных» народов. В его рассуждениях не было апологии самодержавия, скорее налицо признание «деспотизма» как данности. Равно совсем не восхищал его образ жизни русского барства, обращение помещиков с крепостными (достаточно вспомнить его «Современную песню» с типажами помещиков, один из которых «старого Гаврило / За измятое жабо / Хлещет в ус да в рыло», а другой «мужиков под пресс кладет / Вместе с свекловицей»). Ни «жирный обед», ни бостон его самого не привлекали. Он не принадлежал к числу завсегдатаев Английского клуба, а позже сообщал о себе Вяземскому, что не посещает клуб, так как «должен и не платит», то есть «исправным» членом клуба не является (разве что это сближает его с Тютчевым, который членов дворянских клубов, больше ничем не занимавшихся, презирал).