Давыдов «перевел» характеристику «конституциональных народов» на язык российских реалий. «Перевод» был весьма приблизительным. Уподобление других стран «горнице бостонистов», а их национального богатства — «спорным деньгам» соответствовало среднему в российском обществе того времени уровню понимания природы социального устройства стран Запада и никак не оценивало потенциал их развития.
Позже Давыдов пытался, воспользовавшись на сей раз евангельским образом распятия Христа, сформулировать универсальный, национально нейтральный закон бытия всех народов. Их «польза, благосостояние и свобода… определены вечно остаться на кресте между двух разбойников: честолюбия военного и честолюбия гражданского, разбойников не распятых и без раскаяния»{326}. Это было некоторым видоизменением мысли Н. М. Карамзина: все государства «составлены из завоеваний», все обязаны своим бытием «праву меча», оно является и правом России на Польшу{327}. В конкретных же ситуациях сам Давыдов оставался представителем «честолюбия военного». Когда началось польское восстание, он принял участие в его подавлении (по его же определению, в «собачьей охоте и травле поляков»){328}, за что получил звание генерал-лейтенанта. В этой части его взгляды смыкались с преобладавшим и не обязательно идеологически оформленным настроением дворян первой половины XIX в. Дворянские клубы не могли здесь составлять исключения.
Современный историк справедливо пишет о «глухом недовольстве значительной части русского дворянства, пропитанного ненавистью к полякам»{329}. Во время польского восстания враждебное отношение к Польше объединило бюрократический Петербург и дворянскую Москву. «Здесь только и разговоров, что о Варшаве; — сообщал 4 декабря 1830 г. брату Константину А. Я. Булгаков, — большая часть так озлоблена на поляков, что одно твердят: надобно срыть Варшаву!» П. В. Нащокин шел еще дальше: «Поляков я всегда не жалел — и для меня радость будет, когда их не будет — ни одного поляка в Польше, да и только. Оставшихся в высылку в степи, Польша от сего пуста не будет, — фабриканты русские займут ее. Право мне кажется, что не мудрено ее обрусить»{330}.
По всей вероятности, помимо долговременной исторической памяти и поступавших в Москву известий о действиях польских повстанцев, чувство озлобления против поляков обострялось под впечатлением методов, применявшихся генералом Ермоловым и его преемниками в войне на Кавказе, где чеченские и дагестанские аулы стирались с лица земли, а население переселялось на равнину. И хотя сам Булгаков, пытаясь возвыситься над настроением дворян-обывателей, не соглашался с тем, что с поляками следует поступать так же, как с горцами («Как будто все там виноваты? Это не Содом и Гоморра»), он всецело поддерживал идею лишить поляков конституции «за неблагодарность их» «своим благодетелям». «Учреждение о губерниях им бы, а не конституцию надобно», — писал он 8 декабря{331}.
Польскую конституцию Николай I отменил в 1832 г.; губернское и уездное деление было распространено на Польшу еще позже, при Александре II. Но среди опередивших в этом пункте власть был не только почт-директор Булгаков, но и Пушкин. 21 января 1831 г. он писал Е. М. Хитрово о «Варшавской губернии» как о неизбежной и близкой перспективе для Польши («…мы получим Варшавскую губернию, что следовало осуществить 33 года назад») и о том, что из всех поляков его интересует один Мицкевич{332}.
Совсем не случайно спор о Польше с участием Вяземского, Чаадаева и Александра Тургенева вспыхнул в Английском клубе, и спорили его участники во всеуслышанье. Это единственный достоверный факт проходившей в клубе серьезной политической (в известной мере) дискуссии. Поводом для нее явились стихи Пушкина и Жуковского, написанные в связи с восстанием и его подавлением и оперативно изданные при поддержке властей отдельным сборником «На взятие Варшавы». В клубе эти стихи, по свидетельству А. И. Тургенева, «во всю неделю читались всеми» и встречены были одобрительно. В разговоре во время и после клубного обеда, сообщал Тургенев 8 декабря 1831 г. брату Николаю, «мы заспорили и крепко», причем на стороне Пушкина и Жуковского был Чаадаев, тогда как Тургенев и Вяземский «немного нападали на Чаадаева за его мнение о стихах…». Еще раньше Тургенев писал брату, что «Вяземский очень гонял его (Пушкина. — И. Р.) в Москве за Польшу…».