В контексте этой полемики можно рассматривать как попытку свернуть с наезженной колеи не на словах, а на деле разработанный Грибоедовым и тифлисским губернатором П. Д. Завилейским проект создания Российской Закавказской компании, способной, как полагали авторы проекта, экономически освоить недавно присоединенные к России земли. Для оценки проекта в такой плоскости не имеет значения, знали о нем или нет участники спора по поводу событий 1830–1831 гг. и насколько был удачен и реалистичен сам проект. Отношение Грибоедова к кавказской политике правительства совпадало с позицией Вяземского по существу и даже почти буквально, он определял ее как «барабанное просвещение», противоположное просвещению действительному{343}.
Вряд ли Пушкин имел в виду своих друзей, когда, ссылаясь на «последнее польское возмущение», снова повторял излюбленную мысль об отсутствии в Москве «мнения (общего) народного»: «ныне бедствия или слава Отечества не отзываются в этом сердце России». Но вспоминал он, несомненно, конкретных лиц, дворян, которых ему «гадко было видеть»: «бездушных читателей французских газет, улыбающихся при вести о наших неудачах» (в Польше){344}. Все же и при таком, с точки зрения Пушкина, недостаточном единодушии мнение московского дворянства по польскому вопросу было ближе всего к «общему мнению».
А. С. Грибоедов. Грав. Н. Уткина. 1829 г.
Фактически на стороне правительства оказался московский Английский клуб и в 1836 г., в истории с публикацией чаадаевского «Философического письма». Понять его хотя бы так, как понял мысли Чаадаева Пушкин, члены клуба были не в состоянии. «Довольные» увидели в письме неуважение ко всему русскому. Солидарный, как обычно, с «духом Английского клуба» А. Я. Булгаков (впоследствии тем не менее сблизившийся с Чаадаевым), излагая в дневнике историю с публикацией письма и ее последствиями, отметил: «Москва взволновалась. Ч[аадаев] сделался предметом общей ненависти и презрения, и раздражение было столь велико, что он не смел показываться в публику и в Аглинском клубе, где он бывал всякий день». Составляя к дневнику оглавление, Булгаков повторил: «Статья Чаадаева в журнале Телескоп, всеобщий противу него ропот…»{345}
Имелся все же и в неприятии взглядов Чаадаева оттенок, не отмеченный Булгаковым. Когда в том же 1836 г. Денис Давыдов включил в свою «Современную песню» выпад против Чаадаева — «маленького аббатика», «что в гостиных бить привык в маленький набатик», это «было дурно принято московским обществом»: «неприлично смеяться над теми, кто на дурном счету у правительства, и тем самым как бы ему подслуживаться»{346}.
Такова картина взаимодействия между тонким слоем культурной элиты (можно сказать — суперэлиты) общества и более широким дворянским слоем, претендовавшим на элитарность, в частности, через участие в привилегированных клубах. Для этого взаимодействия было характерно и отталкивание и притяжение. Но «дух» Английского клуба оно не изменило. Вероятно, клубным «едунам» и «вестовщикам» было одинаково сложно воспринять историософию как Дениса Давыдова, так и Федора Тютчева (если бы они имели возможность с ними познакомиться). То же самое относится к взглядам Чаадаева. Отклики Пушкина и Жуковского на польское восстание были понятнее. Известно, что тютчевскую, по определению И. С. Аксакова, не рассуждающую и мыслящую, а чувствующую и живую мысль — даже в прозаическом изложении — Николай I встретил прохладно.
Усредненное умонастроение членов клуба, их реакция на «внешние раздражители» выражали стихийный консерватизм, свойственный в первой половине XIX в. и дворянству, и другим социальным группам, — приверженность к привычному, нежелание каких-либо перемен в государственном и социальном устройстве, опасение всякой неожиданности, включая, конечно, и реальные или мнимые угрозы извне. Тем более, что до поры до времени внешняя политика Николая I имела наглядным результатом сохранение относительной стабильности в европейских межгосударственных отношениях. Прочный внутрироссийский тыл позволял императору действовать по-своему на международной арене, переоценивая (что, однако, стало очевидным лишь в дальнейшем) прочность Священного союза монархов в качестве гаранта долговременного мира в Европе.