Сказанное Панаевым о возрастании числа клубов в последнее время относилось к столице, в провинции их «размножения» еще не наблюдалось. Больше того, открытие новых клубов по-прежнему ограничивалось. Министерство внутренних дел в 1862 г. отказало в разрешении открыть Коммерческое собрание в Казани (о чем ходатайствовали впервые еще в 1840 г.), указав, что вполне достаточно имеющихся двух клубов — Дворянского и Купеческого. Открытые через несколько лет два охотничьих клуба были рассчитаны на те же верхние группы населения города{350}.
Примерно тогда же, в конце 50-х гг. М. П. Погодин иллюстрировал неизменную размеренность жизни образованного общества второй столицы распорядком жизни московских клубов: «По середам и субботам дает в Москве свои роскошные обеды Английский клуб; по понедельникам и четвергам собираются праздновать члены Дворянского клуба; по вторникам и пятницам угощает посетителей Купеческое собрание». За клубами следовали театры и концертные залы. Сожалел Погодин лишь о том, что в Москве нет еще залов для науки, имея в виду, вероятно, публичные аудитории, помимо университетских{351}. Критических замечаний, относящихся к клубам, Погодин себе не позволил, но, как будет далее показано, во многом он был согласен с оценками Панаева. В данном же контексте московские клубы оставались для него местом, куда приходят только «праздновать», то есть отдыхать.
Обращает на себя внимание четкое распределение дней обедов между московскими клубами. Наличие такого согласованного «графика» определенно указывало на нередкое желание одних и тех же лиц посещать разные клубы, не довольствуясь своим. Явление, осужденное когда-то Вигелем, стало необратимым, к этому уже привыкли, в том числе властные инстанции, и лишь Английский клуб по-прежнему принимал гостей с большим разбором и в малом количестве.
Насчет Английского клуба имеется, правда, противоположная точка зрения, однако, никакими источниками не подтверждаемая. Клуб, известный современникам и историкам как клуб московской аристократии, противопоставляется салонам и кружкам, куда «чужие не допускались» и где «собирались обыкновенно по партийному признаку». В Английский же клуб доступ был якобы открыт «всякому желающему», чтобы вести «горячие споры о путях развития Родины». Больше того, «москвичи просто не имели права его не посещать» (стало быть, это даже не право, а обязанность!). Автор этого пассажа успел забыть написанное им же на других страницах о том, что в клуб было нелегко попасть, принимали далеко не всех писателей и актеров… Что же касается содержания «горячих споров», то сообщается, что образцом для всех споривших служили страны Запада (!), так как эти страны отличала «стабильность», «планомерное, а не скачкообразное развитие» (?){352}.
В действительности же, если в Английский и в другие клубы в конце концов проникло первое дуновение ветра перемен, то это произошло не по причине открытия их дверей настежь «всякому желающему», а в результате воздействия внешних импульсов на умы клубных интеллектуалов, причем воздействия очень медленного и постепенного, по-прежнему слабо воспринимаемого клубным большинством. О том, как это большинство смотрело на страны Запада до «эпохи великих реформ», уже говорилось. Что изменилось в этом смысле, будет сказано дальше, но увидеть в континентальной Европе на протяжении всего XIX в. можно было что угодно, но только не идеальную стабильность, которой, напротив, гордились как отличительным в сравнении с Европой признаком России, российского государства и образа жизни.
Весной 1854 г. Погодин, считавший себя безусловно благонамеренным, написал ходившие по рукам (по его словам, в тысячах экземпляров) «Политические письма», в которых доказывалась необходимость гласности и просвещения, чтобы преодолеть экономическое и военное отставание России от Европы и восстановить потрясенный союз между царем и народом. Но, как мы видели, и позже ни Погодин, ни Панаев не отметили, характеризуя клубы, каких-либо изменений в жизни петербургского и московского общества. Не потому, что ими не интересовались, и не потому, что их не было. Просто в клубах такие изменения были наименее различимы.