Правда, провести обед как коллективное выступление общественности, хотя бы и всего лишь ради того, чтобы одобрить действия высшей власти, удалось не в полной мере, так как не рискнули явиться группировавшиеся вокруг журнала «Русская беседа» славянофилы, узнав, что не будет никого из официальных лиц и представителей дворянства. Речи на обеде М. Н. Каткова, А. В. Станкевича, М. П. Погодина и К. Д. Кавелина опубликовал журнал, редактируемый одним из ораторов — Катковым, «Русский вестник»{358}.
Мнение Английского клуба по главному вопросу времени действительно совпадало с мнением начальства, но только местного — с мнением московского генерал-губернатора А. А. Закревского, и раньше именовавшего клуб полусерьезно «государственным советом». Осознав, что освобождения крестьян не избежать, московские и немосковские помещики мыслили его не иначе, как без земельных наделов — вразрез не только с принципами опубликованной «Современником» «Записки об освобождении крестьян» либерала Кавелина, но и с воспринявшей эти принципы в 1858 г. программой правительства{359}. Несмотря на малочисленность участников бесед в клубной «говорильне», преобладал здесь общий настрой тех помещиков, которые, как вспоминал посещавший эти беседы А. И. Дельвиг, не могли «представить Россию без крепостного права и телесных наказаний» и «постоянно осуждали меры правительства»{360}.
На этот раз в Петербурге не сочли фронду москвичей «совершенным вздором». Понадобился приезд в Москву Александра II; речь его к предводителям дворянства Московской губернии в зале Благородного собрания 31 августа 1858 г. носила характер увещевания, близкого к выговору: «Я люблю дворянство, считаю его первой опорой престола. Я желаю общего блага… но вы для своей же пользы должны стараться, чтобы вышло благо для крестьян. Помните, что на Московскую губернию смотрит вся Россия… Еще раз повторяю, господа, делайте так, чтоб я мог за вас стоять»{361}.
Клубное большинство, представляющее «русскую партию», пыталось возместить поражение в крестьянском вопросе (в которое сначала не хотелось верить) патриотическими демонстрациями, причем патриотизм «клубистов» противопоставлялся как западничеству, так и славянофильству. Еще раньше, в начале крымской войны, А. С. Хомякова называли в клубе клеветником и изменником, подкупленным англичанами, за написанное в 1854 г. стихотворение «России». В тот момент, до официального приступа к подготовке крестьянской реформы, критики, ополчившиеся на Хомякова, негодовали больше всего по поводу строки «и игом рабства клеймена». Даже П. А. Вяземский (на пороге нового, желанного назначения товарищем министра народного просвещения) счел эти строки проявлением непочтительности «к матери своей»{362}.
После того, как Англия вместе с Францией вступила в войну против России на стороне Турции, 19 членов клуба возбудили вопрос о переименовании клуба. Привычное название — не только «Английский», но и «клуб» — казалось им теперь непатриотичным, и они предложили старшинам обратиться к генерал-губернатору Закревскому с просьбой, «дабы он исходатайствовал оному клубу всемилостивейшее разрешение не называться долее Английским клубом, а Московским собранием». Под письмом к старшинам подписались 19 человек. Три подписи неразборчивы, четыре принадлежат лицам титулованным, а самое известное имя — Бартенев{363}. Полной уверенности в том, что Петр Бартенев, молодой тогда историк-архивист, был уже членом Английского клуба, нет, но исключить это тоже нельзя. Бартенев входил в круг славянофилов, считал себя учеником и последователем Хомякова, который подсказал ему идею создания журнала «Русский архив» (первый номер журнала вышел в 1863 г.). Старшие по возрасту славянофилы не часто, но в клубе бывали.
Тем интереснее, как могло возможное участие Бартенева в акции патриотов по переименованию клуба совмещаться с эпизодом, в котором он предстает в ином свете. Во время поездки за границу в 1858 г. Бартенев посетил А. И. Герцена и передал ему копию запрещенных в России «Записок» Екатерины II. Правда, и это было долго лишь предположением, хотя и очень вероятным. Сам Бартенев всегда отрицал, что именно он доставил рукопись в Лондон. Но характерно, что и спустя почти пятьдесят лет, в 1905 г. в одном из опровержений — письме к М. К. Лемке, готовившему комментарии к сочинениям Герцена, он обращал внимание своего корреспондента прежде всего на то, что огласка в печати может ему, Бартеневу, «повредить у некоторых лиц», а уж потом, как бы между прочим, заверял, что распространенное мнение о его роли в публикации «Записок» «вполне неверно»{364}.