Гораздо позже, вопреки всем опровержениям Бартенева, гипотеза в конце концов превратилась в доказанный факт. Было установлено, что Герцен напечатал «Записки» в Вольной русской типографии по тексту, переписанному Авдотьей Петровной Елагиной, а та, в свою очередь, делала это по просьбе Бартенева, причем в спешном порядке, в марте 1858 г., как раз перед объявленным 9 апреля в «Ведомостях московской городской полиции» отъездом его за границу. «Он меня замучил переписыванием, но интересно», — сообщала Елагина в одном из писем (литературный салон А. П. Елагиной, матери славянофилов братьев Ивана и Петра Киреевских, Бартенев посещал с 1853 г.){365}.
Бартенев, всю жизнь, по его словам, боровшийся с цензурой, не мог не быть сторонником хотя бы умеренной гласности{366}. Другие славянофилы также снабжали Герцена материалами, которые в России цензура не пропустила бы. Но надеяться на то, что стремление к гласности и как часть этого стремления усилия Бартенева и других по «рассекречиванию» российской истории найдут сочувствие и понимание у большинства членов Английского клуба, все еще не приходилось.
Между тем переименование клуба так и не состоялось. Отчасти причиной было то обстоятельство, что, несмотря на превращение — стараниями прежде всего «Северной пчелы» — «туманного Альбиона» в «коварный Альбион», антианглийские чувства в России не могли приобрести такой же размах, как антирусские в Англии: уровень грамотности и распространенность газет в двух странах были несоизмеримы{367}. Но в Английском клубе больше не возвращались к идее переименования не из-за наличия или преобладания среди его членов англофильства. Просто стремление сохранять все привычное и устоявшееся по-прежнему брало верх. Клуб остался Английским, а Закревский был, наконец, отправлен в отставку.
23 ноября 1859 г. на торжественном обеде в клубе в честь нового московского генерал-губернатора П. А. Тучкова осмелевший М. П. Погодин заявил, что хотя «приятельское собрание наше» является «русским в полном смысле слова», следует «извлечь пользу» из его «случайного названия». В сущности Погодин решил повторить хотя бы в узком кругу, но вслух ранее высказанную в «Политических письмах» мысль о том, что «нельзя жить в Европе и не участвовать в общем ее движении…», в том числе по части гласности.
Мысль эта была созвучна взгляду главы славянофильского кружка А. С. Хомякова. Отчасти он унаследовал ее от англомана-отца Степана Александровича Хомякова, завсегдатая Английского клуба и страстного игрока. Хомякову-сыну, которого англоманом назвать нельзя, славянофильство не мешало мечтать о том, чтобы Россия была «свободной, как Англия»{368}. Свободной, конечно, в ограниченном смысле, имелась в виду прежде всего свобода от цензурного гнета для пишущих и от опасений преследований для говорящих. Эту мысль и попытался внушить клубному большинству Погодин.
«Случайное название» клуба показалось Погодину для внушения этой мысли как нельзя более подходящим. Он напомнил слушателям, что «англичане дают европейцам образчики свободной искренней речи», которая «служит первым залогом преуспеяния государства и не только никогда не может принести соразмерного вреда, но, напротив, всегда приносит величайшую пользу». После этого он призвал присутствующих говорить так же, как англичане, «свободно и искренно, без всяких околичностей, без чинов. Бог с ними, с этими чинами, со всеми лентами и звездами. Оставим их для парадов, для церемоний, для утренних представлений»{369} (то есть для бюрократического ритуала представлений чиновников начальству).
Погодин, не пользовавшийся большим успехом у студентов (преподавание в университете он оставил еще в 1844 г.), был, однако, постоянным и дотоле желанным оратором в дни самых значительных застолий во всех московских клубах; С. А. Соболевский даже шутливо называл его «Кикероном Демосфеновичем»{370}. Речи его, как правило, печатались и не вызывали цензурных нареканий. Иногда он писал их на всякий случай, например, когда думали, что генерал А. П. Ермолов приедет благодарить дворянство за избрание во время Крымской войны, в феврале 1855 г., руководителем ополчения Московской губернии (по словам Бартенева, «имя Ермолова было у всех на устах», против при голосовании было подано только 9 шаров, но генерал был болен и в апреле 1861 г. умер){371}.