Недовольство московского дворянства Петербургом по-прежнему совмещалось с демонстративным выражением патриотизма, особенно в период польского восстания 1863–1864 гг. В Английском клубе чествовали подавивших это восстание М. Н. Муравьева и Ф. Ф. Берга, живо обсуждали действия направленных в Польшу для проведения реформ администраторов-москвичей — В. А. Черкасского, А. И. Кошелева и других. Это не было реакцией лишь на данную конкретную ситуацию и порожденные ею проблемы. По крайней мере со времени предыдущего восстания 1830–1831 гг. враждебное Польше настроение сохранялось. Оно поддерживалось и сверху постоянно и разными способами. Иные акции преподносились как средство сделать поляков, как выразился Николай I, «счастливыми вопреки их самих». Таков был, например, сочувственно им встреченный — после закрытия Варшавского и Виленского университетов — проект Паскевича и Уварова (1844 и 1852 гг.), согласно которому польскую письменность надлежало перевести с латинского алфавита на кириллицу{382}.
Видимо, единственным исключением во взглядах на Польшу среди клубных старожилов был М. П. Погодин. С позиций панславизма он критически высказывался о политике культурной дискриминации поляков. Обращаясь к Уварову, он предсказывал, что ее результатом будет лишь отчуждение и ненависть. Но выступать в защиту поляков в стенах клуба было безнадежно, это Погодин наверняка сознавал.
В падкой на слухи клубной среде охотно принимали на веру, из-за устойчивой полонофобии, самые неправдоподобные известия. Об одном из них сообщал в своих записях А. Я. Булгаков. В связи с революционными событиями, охватившими в 1848 г. ряд европейских стран, в Москве распространился слух, будто поляки на прусской границе вырезали целую русскую дивизию во главе с генералом Панютиным, а фельдмаршал Паскевич, узнав об этом, в ответ «срыл Варшаву до основания». «Английский клуб вчера был наполнен сим известием», — записал Булгаков{383}. Слух оказался ложным, но чтобы оценить его, стоит вспомнить, как москвичи порывались «срыть Варшаву» уже в 1830 г.
На общественное мнение по польскому вопросу влияли также еще до восстания 1863 г. литература и театр (при одновременном обратном влиянии). В 1855 г. на сцене петербургского Александринского театра поставили комедию А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского», причем главный герой был представлен поляком, с польским акцентом и манерами. Если обратиться к тексту пьесы, то она не давала к тому прямого повода, но автор против этого не возражал. Не критиковали такой рисунок роли и рецензенты спектакля. Известно только одно возражение, да и то высказанное не публично. Не согласился с актером В. В. Самойловым, игравшим Кречинского, М. С. Щепкин: «Зачем Вы сделали из Кречинского поляка? Это — русское лицо, представитель нашего так называемого хорошего общества…» О «хорошем обществе» Щепкин судил и по Английскому клубу, в который был в это время принят.
В печати с развернутым отзывом о спектакле выступил Иван Панаев. Кречинский был и для пего узнаваемым социальным типом, известным по столичным клубам: «…Лицо живое, типическое, прямо выхваченное из действительности… лицо, которое мы не раз встречали в московских или петербургских клубах, с которым мы когда-то были даже знакомы, не подозревая, разумеется, его закулисной жизни…» Но в отличие от Щепкина Панаев не оспорил актерское решение, раз его приняла публика: «Без этого акцента нам теперь трудно вообразить Кречинского»{384}.
В 1863 г. бдительные старшины московского Английского клуба изъяли из библиотеки закрытый по безосновательному подозрению в сочувствии участникам польского восстания журнал братьев Федора и Михаила Достоевских «Время», невзирая на протесты членов библиотечного комитета Соболевского и Лонгинова. Несомненно, было связано с подъемом националистических настроений еще одно внутриклубное событие. В 1864 г. старшины распорядились снять находившийся в библиотеке портрет Чаадаева, подаренный клубу его племянником и первым биографом, хранителем его архива М. И. Жихаревым{385}. Неизвестно, был ли против Бартенев, который, по его же позднейшему признанию, «никогда Чаадаевым не пленялся» и, публикуя те или иные материалы на страницах «Русского архива», исходил из общего у славянофилов неприязненного отношения к взглядам и личности философа. Еще более резко, почти карикатурно представлен был Чаадаев в записных книжках Бартенева. Так или иначе, но акция по снятию портрета не встретила в клубе какого-либо противодействия{386}.