Речь шла о преданности остзейского, то есть прибалтийского немецкого дворянства русскому престолу{392}.
Члены Английского клуба воспринимали такую и любую другую критику Каткова как «змеиное шипение», или в лучшем случае как «странное раздражение против Каткова и дворянства». Явно нетипичный член клуба Сухотин старался найти некую среднюю линию и сохранить беспристрастность. Говоря о чуждых ему «рьяных фанатиках-эмансипаторах, нигилистах, коммунистах и прочих истах», об «оправдателях польского восстания», он не исключал, что и там есть благородные люди. Но он считал также, что в противоположном лагере, состоящем из «ненавистников поляков», то есть у Каткова и его сторонников, «мало христианской любви и мудрости», ибо проповедь национальной ненависти означает отречение от «многих человеческих прекрасных стремлений и симпатий». Он видел, что обе враждующие стороны «впадают в крайности» и что Катков «многое пересолил». В то же время в заслугу Каткову — публицисту и редактору Сухотин ставил «возбуждение общества от апатии».
Тот же Сухотин, внимательно наблюдая за Английским клубом и другими московскими клубами, не находил в том, как воспринимало общество проповедь Каткова, признаков самостоятельности мысли. «Влияние Каткова, — записал он в своих „памятных тетрадях“ в марте 1865 г. — так сильно действует на большинство нашего общества, преимущественно дворянского, его идеи, убеждения так впитались в наших молодых политических деятелях, что они в своих разговорах, беседах и публичных прениях служат отголоском „Московских ведомостей“»{393}. Представителей либерального меньшинства эта абсолютная зависимость дворянства от суждений, высказываемых в газете Каткова, разочаровывала, заставляла сомневаться в том, что начатые реформы получат продолжение{394}.
Однако позитивный идеал критиков Каткова был размытым, они, как Жемчужников, были против «узости дворянской», то есть приоритета дворянских интересов как якобы единственного средства предотвратить превращение России в «мужицкое царство», и против навязываемого под видом патриотизма единомыслия. По определению, которое дал себе сам Жемчужников, его либерализм состоял лишь в том, что он был «просто порядочный, честный человек, не способный идти на компромиссы со своей совестью».
Если взглянуть в разрезе истории клубов на все происходившее в начале 60-х гг., в том числе на превознесение Каткова, и попробовать отыскать в связи с этим признаки эволюции клубной жизни, то, несомненно, новизна есть, хотя и не в основах клубного бытия. Новым, прежде еще не случавшимся, явился выбор на этот раз на роль очередного «кумира» («идола») не военного, хотя бы в отставке, и даже не чиновника. Клубные «кумиры» и раньше, до Каткова, не подлежали критике. Так, робкое напоминание Н. Ф. Павловым в печати о том, как в 1812 г. Ермолов интриговал против Барклая, писал на него доносы в Петербург и «восставал против немцев» — «из любви ли к Отечеству, или из ничтожных предрассудков» (статья была напечатана после смерти Ермолова), вызвало возмущение Погодина и Вяземского{395}.
На этот раз речь шла не о герое-воине. Члены Английского клуба отдавали должное не просто Каткову, а его газете как главной силе, к которой перешло формирование общественного мнения. Они соглашались с тем, что «старая русская партия» (к которой причисляли себя и аристократы-«клубисты») выступает против поляков в союзе «с чернью одичалой» и от ее имени, и этим теперь она сильна, как писал об этом сторонник Каткова Б. Алмазов. И сам Катков утверждал, что в России только теперь «явилась новая сила — общественное мнение», более авторитетное, чем мнение «образованного общества», ибо это «голос народа»{396}.
Претензия Каткова быть «голосом народа» убедила не всех. Тот же А. М. Жемчужников убежденно повторял снова и снова: «Не знал он черного народа, и знать народ его не мог!» Для поэта Катков был «клубных праздников оратором», «дворянским пророком», «татарским типом гражданина». Но и Жемчужникову было ясно значение того факта, что «из стен священных кабинета, / Где наши ведал он дела, / Его вседневная газета/ Во все концы России шла» (число ее подписчиков выросло вдвое — с 6 тыс. в 1862 г. до 12 тыс. в 1865–1866 гг.){397}, хотя поэт и продолжал оспаривать идею тождества интересов дворянства и народа: «Русь признала, что любовью, / Наверно, к ней пылает он, / Когда к дворянскому сословью / Усердно так расположён»{398}. В. Ф. Одоевский, убеждавший в 1863 г. членов Английского клуба отдать свои голоса на выборах новых членов Каткову, в 1866 г. при встрече в клубе сказал ему, что с ним разошелся, так как «он взял сторону феодализма». На что Катков ответил, отказывая критикам в праве осуждать направление его газеты: «Настоящие феодалы теперь — мужики»{399}.