И не могла предпочесть одну, бросая остальные на сожжение! Какую-то минуту Льюэве хотелось умереть вместе с ними. Глаза наткнулись на чернильницу-долбленку, которую она по приказу деда всегда носила на прогулку, чтобы записать любую важную мысль, и решение вспыхнуло, может, более яркое, чем разгоравшийся у библиотеки пожар. «Я же помню вас наизусть, до строчки, до завитка заглавной буквы. То, что сгорит здесь — всего лишь оболочка, я унесу вас с собой в своем сердце и напишу заново! (Ох, знала бы я, сколько надо для этого времени! Да и будет ли у меня это время?) Книги бросают прежде всего»… Льюэве бросала их на пол, и свежее солнце блестело на корешках. Она вырвала лист со стихами о любви и поднесла к нему свечу. Пламя сперва медленно обгладывало края, а после брызнуло вверх, радостно заскакало. Когда книги занялись, девушка бросилась прочь, на галерею, и слезы сохли у нее на глазах.
Она глянула на зал через перила. Четыре свечи возле деда горели совсем неярко в снопах солнца, падающих сквозь витражи. Внучка спустилась и поцеловала деда в лоб. Она совсем не боялась. «Ты хорошо учил меня, дед. Прощай. Вот-вот огонь заставит вспыхнуть просохшее за века отлакированное дерево потолков и перегородок. У тебя будет славное погребение. Прости».
Она тронула осколки серебряного кораблика у него на груди. Дождинка верила, что в вечернем небе над Амавельдой сегодня зажжется еще одна звезда.
Льюэве, Дождинка. Контесса Калган. Одна из знамен мятежа. Последняя, кто видел живым мастера Грааля. Человечек, спасший их всех после предательства и казни. Но это было потом. А тем летом Льюэве нашли на болоте едва не умирающей от голода.
Она была смешной. Всегда таскала с собой долбленку с чернилами, перья и книжицу. Говорила учеными словами. Герои книг ей были понятнее и ближе тех, кто рядом. Парни обзывали Дождинку принцессой. А она оказалась храбрее всех…
И сейчас помогла Эрили вспомнить, где та находится.
Глава 17
Затравелая, поросшая чернолесьем дорога привела вуивр, как по ниточке, к избушке, скрытой под разросшейся елью. Переплетенным и обмазанным глинам стенам давно бы уже проломиться под напором лиловой поросли, порогу из щелястого бревна — сгнить и рассыпаться в труху, став кормом для львиного зева, мелких колокольчиков, цветочков, щекочущих мелким пухом ноздри — их название Эриль не то позабыла, не то вовсе не знала. Но избушка стояла. И даже труба на крыше — диво дивное рядом с весями, где избы топились по-черному, — не покосилась и не ухнула внутрь. Двери удалось оттянуть в сторону, не сломав напрочь. Из норы пахнуло плесенью, прелью, холодной землей. На утоптанном земляном полу, приходившемся куда ниже порога, по щиколотку набралось сучков, сухих листьев, комковатой пыли с паутиной. Пространство между стенами пауки тоже заплели тенетами, и пришлось рвать эти сети, выгребать из волос, отлеплять от лица. Эриль сердито щурилась, терла щеки кулаками. После смастрячила веники из полыни и березовых прутьев, нашла дощечку и принялась выгребать из избушки все подряд. Годное развешивала и расставляла сушиться, негодное уносила подальше в старую яму. Скребла пол и стены яростно, получая мрачное удовлетворение. Усталости она не чувствовала, зато вместе со старой паутиной как-то избавилась от мрачности, в которой последние дни пребывала. И домывала утварь водой из ручья, уже напевая себе под нос.
…Hо считанные дни нанизаны, как бусы,
Hа тоненькую жизнь, непрочную, как нить…
Старые плащи и сенники прокисли и для сна не годились. Наточив найденный под печкой топор, Эриль нарубила еловых лапок и сделала удобную, хотя и несколько колючую постель. Вонь прели перебил смолистый резкий запах.
Покончив с уборкой, вуивр вымылась в ледяном, несмотря на начало лета, ручье, выбила пыль из сапог, выстирала штаны с рубахой. Разложила одежду сохнуть под почти отвесными солнечными лучами и сама вытянулась не траве, не опасаясь, что покусают насекомые: кожу вуивр не так просто было прокусить или проколоть. А солнце светило так приятно, лучи были такими теплыми… Лес шелестел кронами, убаюкивая… И половинка вуивр спала, а вторая чутко прислушивалась к окружающему, готовая предупредить о любом необычном шорохе.
И все же появление Леля Эриль проспала. Должно быть, недреманная частичка не сочла его угрозой. Наоборот, расслабилась при появлении.
Коня Лель оставил подальше, и сам подошел пешком, почти беззвучно ступая охотничьими сапогами на мягкой подошве, стараясь не тревожить ни песчинки, ни камешки, ни траву. Остановился так, чтобы тень падала за спину, и долго, до бесконечности, любовался спящей женщиной: как она дремлет, раскинувшись, и тени бродят по лицу, как те, что оставляет, пролетая над водой, стрекоза-коромысло. Его собственное лицо тоже исказилось: одновременно мукой и счастьем. А прутик в руке застыл, не коснувшись мягкой замши штанины.