Чужие в твой дом не войдут — пока ты их не впустишь. А после гроздья голов вывесятся, жадно пялясь на помост, а тебе потечет живая денежка. С любой стороны выгодно, особенно, когда ожидается самое невероятное.
Этих мятежников пытались казнить уже неделю. И все время как-то не выходило. То обрывалась веревка. То не горел обильно политый маслом костер, потому что срывалась гроза… Злые языки твердили, что сам объявленный вне закона Корабельщик ворожил мятежникам, не позволяя стать звездами в Амавельдском небе.
Но слухи эти старались держать при себе: язык целее будет.
Площадь Чаек за правление Лидара видела все: и усекновение голов, и колесование, и дыбу с кнутом. И даже жертвы всесильному времени: когда казнимым просто зачитывали приговор и отправляли дальше: утопать вместе со старой лайбой в море или на озере — как уж кому повезет.
Но чтобы выставить на помост зеркало?!
Головы — все это море, — точно подсолнухи, поворачивались к эшафоту. Толпа напирала и, казалось, вот-вот захлестнет и помост, и крепкие цепи охраны, и снесет окружающие дома.
Как было видно с деревьев и чердаков, площадью людское море не заканчивалось, теснясь на улицах и в переулках, и воришкам и коробейникам просто невозможно было пролезть между зрителями.
На эшафоте не было сегодня традиционных плахи или поленницы, а брызгало солнечными зайчиками ростовое овальное зеркало. Вычурная бронзовая рама опиралась на массивные птичьи лапы, казалось, вцепившиеся когтями в щелястое дерево помоста.
Лидар в зеленом и синем вышел на балкон, заставив городских старшин и знать зашевелиться, вскочить и даже раздвинуться, опуская глаза. Он единственный позволял себе эти цвета, остальных за одежду подобного колера ждало наказание жестокое и мгновенное.
Принципал лениво взмахнул кружевным платком, шестеренки государственной машины закрутились. Гвардейцы в черном копьями раздвинули толпу, пропуская тюремные дроги с мятежниками. Возница лениво цокал на осла. Колеса гремели по булыжнику.
Толпа давила, гвардейцам приходилось несладко. Соглядатаи обнимали себя за помятые ребра, тянули шеи, высматривая недовольных и тех, кто потенциально посмел бы вмешаться в казнь, освободить осужденных. На первый взгляд таких не было. Да и на второй тоже.
Вот босые мятежники по занозистой лестнице поднимаются на помост над толпой, и лица: жадные, сочувствующие, внимающие — обращаются к ним. Распахнутые глаза, рты: крики, вздохи… И почти ощутимая, колокольная тишина повисает над площадью. Такая тишина, которую можно, кажется, резать ножом.
Мятежники, над которыми поработали заплечных дел мастера, избиты, изувечены, их шатает. Они скованы общей цепью. И стараются поддержать друг друга. А одна из девушек — с ярко-карими глазами — даже криво улыбается перекошенным, черным от крови ртом.
Ножи тупились о них, топоры отлетали… Будто дети, презирая правила игры, отказывались считать себя раненными или убитыми.
Серебряные чайки режут синеву. И вдруг карие глаза встречаются с серыми. Девушка в старушечьем плате смотрит снизу, из толпы. Смотрит неотрывно, пока осужденных расковывают. Пока силой поят из особенной серебряной чаши. А потом по-одному толкают в зеркало. Казнимые проваливаются, как в воду, но без шума и всплеска. Точно зеркальная изголодавшаяся поверхность глотает их одного за другим.
Кареглазая кричит в толпу:
— Мы вернемся!
И птицы взлетают снова.
Они орут, бьют крыльями, воронкой закручиваются над головами.
А когда последняя из осужденных исчезает в зеркальной глади, девушка в старушечьем плате начинает проталкиваться из толпы, неумело, но сосредоточенно.
Чей-то локоть под ребра лишает ее дыхания, она сама толкается неловко и неумело, но уходит с площади одной из первых, теряясь в переулках, прочищенных соленым ветром с моря.
Эриль смотрела, как Льюэве уходит в переулок, в никуда, колеблясь худой спиной, натягивает плат на глаза, опасаясь быть узнанной.
Вуивр твердо знала, куда идет Дождинка — в сожженную часовню, чтобы встретиться с мастером Граалем. Точнее, тогда еще не сожженную — просто заброшенную. Грааль погибнет, прикрывая уход Принцессы в чужой мир — за остальными. Чтобы их всех спасти.
Так странно — видеть во сне то, чего никогда не видела. Или наложилось то, что запомнила до и после: как уходили и возвращались на Тарвену, проходя сквозь зеркало, остальные. А она шла последней.