Попробуй, посочувствуй врагу народа! «Передачки? Боком тебе выйдут „передачки“! Знай помалкивай в тряпочку!»
Наконец, мы приехали. На Лубянку нас везли в «черном вороне». «Капрал» распорядился посадить нас в разные «собачники», хотя кроме нас в «вороне» никого не было. Я чуть не задохлась в этом узеньком, тесном и темном шкафчике, где едва можно было поместиться стоя. Но Лубянка от Курского вокзала недалеко и задохнуться я не успела.
Нас высадили у ворот; «маленький капрал» повернул нас лицом к стене, а конвоиров выстроил сзади тесным строем, снова с автоматами наизготовку. Испытывая заслуженное удовлетворение от хорошо выполненного поручения — благополучно доставил по назначению двух вверенных ему опасных государственных преступниц — и в предвкушении заслуженного отдыха, он вдруг подобрел и снисходительно-горделиво обратился к Марусе:
— Ну как, узнаете, куда прибыли?
Дело в том, что еще в Ростове Маруся спросила, верней, прорыдала:
— Куда?.. Куда меня везут?
— Куда надо, — был грозный ответ. И тут я не удержалась:
— Мне еще в Сочи сказали, что меня повезут в Москву, — спокойно сказала я.
Лицо «капрала» перекосила злобная гримаса.
Он шагнул ко мне и, глядя бешеными ненавидящими глазами, прошипел:
— Того подлеца, который сказал — расстрелять мало!.. Сволочь!
Глава II «Логика абсурда»
Оставь надежду Всяк сюда входящий
Первое, что поражает на Лубянке — гробовая тишина. Здание — как под воду опущенное, из-за стен не доносится ни звука, ни вздоха, ни кашля, ни шагов. Как будто и нет никого, как будто только ты одна.
Невозможно задать вопрос, невозможно получить ответ. Всякий вопрос пресекается таинственным и каким-то символическим «Тс-с-с-ссс!», которому невольно подчиняешься. Звенящая в ушах тишина нарушается раз или два в сутки странными звуками, доносящимися из глубины дворика-колодца, в который выходят окна камер. Эти странные звуки, которые так напугали меня в первую ночь…
Из приемной, где мы расстались с Марусей, меня повели куда-то длинными пустыми коридорами и не менее пустынными двориками. Оказалось, печатать пальцы и сниматься. В профиль, в фас. Все деловито и молча. Потом — в камеру. Мой рюкзак, мой милый Сельвинский, мои часы, увы, все было отобрано, о чем я расписалась в толстой книге.
Моя первая камера помещалась внизу, на первом этаже, огромная и мрачная, выкрашенная в коричневую краску. Там можно было поставить по крайней мере восемь коек. Но стояла только одна — моя. И один привинченный к полу столик. И одна табуретка. И один железный бачок, — для мусора, вероятно, решила я.
Два узких, но высоких окна были забраны сплошными глухими щитами, так что только сверху виднелась узкая полосочка неба. На койке был матрас и белье, тоненькая, но все же подушка. Бока у меня болели после деревянных вагонных полок, я с удовольствием растянулась на койке и почти сразу заснула.
Проснулась не то поздно вечером, не то рано утром. Определить было трудно, за окнами было темно.
Проснулась от странных звуков во дворе под моими окнами. Это были шаги. Четкий военный шаг множества ног. Потом — слова команды. Что за слова — не разобрать, но — команда. И — раз, два! Сухой короткий стук!
Сердце у меня остановилось. Расстреливают! Тут, под моими окнами, Боже мой! Никто не кричит, не протестует, не молит.
Опять команда, опять печатают шаг. Так близко. Рядом. Так просто. Господи, как страшно!
Потом я догадалась: конечно же, это была всего лишь смена караула, а вовсе не расстрел!
Но тогда, в ту первую ночь, как все это было страшно!
В моей двери был глазок — кругленькая дырочка, и я видела, как время от времени над ней с той стороны поднималась крышка и к глазку приникал человеческий глаз. Сначала было как-то неловко, неудобно. Но потом — привыкла. Ко всему привыкаешь. И даже приятно было знать, что все-таки ты не одна, что там, за дверью, тоже человеческое существо, хоть и безмолвное.
Утром отворяется дверь и молча ставится половая щетка и совочек. Я догадываюсь, что надо вымести камеру. Но что же тут мести? Никакого мусора нет. Но я все-таки старательно мету, собираю горсточку пыли на совок, ссыпаю в бачок. Дверь снова открывается, совок и щетка забираются протянутой рукой.
— Пожалуйте на оправку! Это значило — в уборную, в которой был такой же «глазок», как и в камере. Но я все равно радуюсь — человеческий голос!