Это был небольшой лагпункт — человек на 400–500, километрах в сорока от Соликамска. Эти сорок километров мы тащились два дня, как ни подгонял нас конвой. Ноги ещё плохо держались после полутора месяцев неподвижности и голодного этапного пайка; люди шатались и часто падали. Стояла жара, страшно хотелось пить… Во рту не то что пересохло — а и язык стал шершавым, как тёрка, и огромным, как пирог.
Раза два мы проходили через деревни, и колодцы с журавлями стояли у самой дороги, но ни разу конвоиры не разрешили остановиться и напиться. Бабы у колодцев жалостливо смотрели на нас, вздыхали и крестились.
Только к вечеру, когда почти совсем уже стемнело, нам всё же удалось напиться… Мы снова проходили деревней, довольно большой. Избы длинными рядами стояли по обе стороны дороги.
Начальник конвоя объявил: — В конце деревни есть мост и река. Если мы пройдем деревню быстро и тихо — в полном молчании — то нам будет разрешено напиться из реки.
Неужели ему могло прийти в голову, что сорок голодных и обессиленных людей, не имея никакого оружия, могут поднять бунт? Что крестьяне, живущие в области, где лагерей куда больше, чем деревень — могут броситься им на помощь?..
Итак, мы, собрав последние силы, торопливо, молчаливо, как воры шагали по деревне. К счастью, дорога к реке шла под уклон… Наконец, вот она — обещанная награда! Вот она — живая вода, наслаждение и эликсир жизни!
У моста нас свернули с дороги на берег. Было уже совсем темно, и скорей на ощупь, чем на глаз, было понятно, что мы шагаем по следам скота, который сюда гоняют на водопой. Глубокие вмятины от копыт засохли колдобинами, и мы беспрерывно спотыкаемся. Но вот, под ногами становится мягче и мягче, наконец захлюпало жидкое месиво и — о счастье! — Вода!.. Вода!..
Мы не дали себе труда забрести в реку хотя бы по колена. Полными пригоршнями мы черпали воду, взбаламученную нашими ногами, окунали в ладони пылающие лица и пили, пили жадно, не отрываясь, как разгорячённые лошади…
Ночевали мы на какой-то лужайке при дороге. Было тепло, и костра не было нужды разводить. Варить нам тоже было нечего — паёк, выданный на день (неизменная селедка!), был давно съеден. Да от усталости есть и не очень хотелось.
На другой день мы дотащились до лагеря. А на третий — всех мужчин отправили на лесоповал. Мудрено ли, что они не сделали никакой нормы и получили по 200 граммов хлеба?.. Так завязывался заколдованный «доходяжный круг».
Женских бараков здесь было всего два. В первом жили «работяги» — несколько лесоповальных бригад и «лагерные придурки» — служащие финчасти, бухгалтерии, обслуга кухни, прачечной, лазарета. Во втором бараке жили уркачки, нигде не работавшие, но «обслуживавшие» мужское население лагеря.
Барак наш был небольшой, со сплошными нарами в два этажа. Помещалось человек 60, но плотненько. Если ночью соседка ворочалась, переворачиваться приходилось и тебе, и следующему, и так по всем нарам — цепная реакция!
Посредине барака была большая квадратная печка — под самый потолок. Когда лесоповальщики приходили домой, она превращалась в невиданное чудо-дерево: за натянутые вокруг печи от пола до самого потолка верёвки затыкались носами валенки, которые торчали во все стороны, как толстые, обрубленные сучья. Сушилка не работала, и сушить валенки и бушлаты приходилось в бараке, верней — подсушивать, так как высушить до конца было невозможно. Поэтому в бараке постоянно стояла влажная и вонючая духота.
Маленькое окно зимой не открывалось, а форточки не было вообще. Духота, постоянно вспыхивающие то там, то здесь ссоры, мат, мало чем отличающийся от уркаганского жаргона, были отвратительней всякой работы, и только смертельная усталость валила людей на нары и убивала наповал тяжёлым сном.
Освещался барак светильником, сделанным из картофелины, если для этого не было подходящей банки, куда можно налить какое-то горючее, (мазут, например), и в неё клался фитиль из тряпки. Светильник нещадно коптил, и к духоте и вони от валенок добавлял ещё свою специфическую вонь. В общем, в бараке было не слишком уютно.
Дневалила в бараке внучка известного писателя — географа Семёнова-Тяньшаньского — дородная дама, с седыми волосами и аристократическим профилем. Несмотря на преклонный возраст, её никак нельзя было назвать старухой. Двигалась она быстро, держалась чрезвычайно прямо. Её властный голос перекрывал любую перебранку. При случае, она пускала первоклассным матюгом и умела быстро навести порядок в бараке. Потом она извинялась и поясняла соседям: — Ничего не поделаешь, иначе они не понимают! Это-ж… «Опчество»!