Я забрала свой «Кенеш» и побрела к Аю-Дагу. Луна уже поднялась высоко над морем, и ливанские кедры в Артэкском парке отбрасывали четкие сине-черные тени.
Мы уехали на другой день.
Я тогда была членом Групкома писателей и туда принесла свой злосчастный рассказ, просила прочитать и дать на него рецензию: Вдруг у меня и вправду «мозги набекрень», и рассказ можно толковать, как «антисоветский»?
Рассказ попал к писателю Малышкину, одному из первых советских писателей-коммунистов. Его повесть «Люди из захолустья» была довольно широко известна в двадцатых годах.
Через некоторое время я получила рецензию. К моей великой радости, она была положительной.
«Классовая борьба — не конфетка, Фёдорова совершенно права, — писал Малышкин, — нечего сюсюкать с детьми и „играть“ в классовую борьбу. Что тяжело — то тяжело, надо уметь смотреть правде в глаза»…
Понятно, что я не могла всего этого рассказать моей следовательнице — никакой бы ночи не хватило!
Но следовательница меня перебила почти с первых же слов:
— Но ведь ваш рассказ напечатан? У нас, как будто, существует советская цензура. Если бы ваш рассказ был действительно антисоветским, в чем, как вы утверждаете, вас пытались обвинить, то уж вряд ли цензура его пропустила бы. При чем тут ваш «Кенеш» и Артэк?
Действительно, при чем? «Кенеш» никак не фигурировал в моем деле, хотя теперь я знаю наверняка, что именно он был подлинной причиной моего ареста. Именно тогда я «попала под рефлектор», — как выражался Юра Ефимов, — и на меня «завели дело». — «На нас на всех заведены дела», — неопределенно предостерег он. Напрасное предупреждение, уму-разуму меня не научившее.
Так вы не знаете почему вы арестованы?
— Так как же, Фёдорова? Так-таки и не знаете, за что вас арестовали?
Я пыталась объяснить, что ничего не могу предположить, что я всегда хорошо работала, получала премии и похвальные грамоты. Тут она изрекла сентенцию о том, что «у нас все вредители и враги народа прекрасно работают».
Как ни дико это кажется теперь, я чувствовала себя виноватой в том, что не знаю, не понимаю, за что я арестована, в чем моя вина. Как будто не следователь должен доказать мою вину, но я сама должна была доказать свою невиновность. А как я могла доказывать, не зная, в чем меня обвиняют?
Получался какой-то заколдованный круг, и я в растерянности металась в нем.
Наконец, видя, что сама я ничего путного в обвинение себе придумать не могу, Мария Аркадьевна — так звали мою следовательницу, — решила подбросить мне вопрос:
— Фёдорова, с кем вы были близки из «бывших»? Ну, из бывшей аристократии?
Я — и «бывшая аристократия?» Час от часу не легче! Да на моем веку уже и бывшей-то аристократии не было!
Ведь во время революции мне было всего одиннадцать!
— Да ни с кем, — крайне удивленная, растерянно отвечаю я.
Мария Аркадьевна понимает, что надо уточнить, иначе я и сто лет не вспомню, к какой именно «аристократии» я была близка.
— Не думайте, что я говорю о каких-нибудь божьих старушках, — она снова презрительно сморщился хорошенький носик. — Нет!
— Но разве у вас не было сверстницы из княжеской семьи?
Ах, вот оно что! Да, да, конечно же была!
Это — Бебка Щербатова, еще когда мы жили в Смоленске, в самом начале революции. Конечно!
— Но, позвольте, ведь ей, как и мне, было двенадцать лет! Какое же это может иметь отношение? А ее родных я вообще никогда не знала, они были расстреляны тогда же, в 1919-м, кажется, году… — Я осекаюсь…
Я пытаюсь рассказать что мы с Бебкой учились в одной школе, в одном классе…
Действительно, дружили. Но родители? Я никогда не бывала у них в доме, какая же «близость»? Потом мы с мамой уехали в деревню, а Бебка уехала в Петроград, там оказался кто-то из ее родственников. На этом и кончилась моя детская дружба с Бэби Щербатовой.
— Когда вы получили от нее последнее письмо? — это глядя на меня в упор, уверенно и обвиняюще.
— Я никогда и первого не получала!
— Врете! — как пощечина — веско, резко и неожиданно.
Я каменею. Так со мной не говорил никто и никогда в жизни. Что я могу возразить? Как могу доказать, что это — чистая правда? Что я никогда ни одного письма от Бебки не получала?
— Кто вам передавал привет он нее?
— Никто никогда не передавал, — но я сама слышу, как испуганно дрожит мой неуверенный голос.
— Врёте!
Следовательница звонит. Тотчас входит конвоир.