Новый арест
Вторично арестовали меня в конце марта 1949-го года. Вот как это было.
Вечка сидел за домашним заданием; я собиралась почитать маме на ночь. Мы услышали шум подъезжавшей машины; выглянув в окно, я увидела «воронок», подъехавший к нашему дому. Сердце у меня упало. «Может быть, не к нам?» — с последней надеждой подумала я, но через минуту в двери постучали, и в квартиру вошло несколько человек — двое в милицейской форме, остальные в штатском. Один из них предъявил мне ордер на арест. Мама сидела в своем кресле, с которого она почти уже не вставала, вся съежившись, с глазами, полными слёз. Начался обыск. Производился он не слишком усердно; видно было, что чекисты не рассчитывают найти что-то крамольное, а просто выполняют формальность. Они не были грубы; для нас — это было крушение семьи, для них — рутинная работа. Мне кажется, они вполне понимали, что я не преступница, а просто человек, попавший в колеса беспощадной машины, и делали порученное им дело без злобы, но и без сочувствия, как нечто обычное и неизбежное.
Мне позволили сложить немного вещей в чемоданчик, и вот, бросив последний отчаянный, прощальный взгляд на маму и Вечку, я не глядя нырнула в открытую дверь машины, которая понесла меня в уже знакомую Соликамскую пересылку.
Моя вольная жизнь снова пришла к концу.
Мама и Вечка прожили в Боровске без меня ещё 4 долгих месяца, и это время очень подробно и красочно описывает Вечка в длинном письме из Москвы, полученном месяца через полтора после приезда мамы, продемонстрировав при этом, неожиданно проявившиеся у него, литературные способности.
Привожу это письмо целиком почти без исправлений:
«Дорогая мамочка, сразу после того, как тебя увезли, мы были в ужасном шоке. Ведь всё думалось авось пронесёт, не могут же весь Боровск забрать! Не пронесло.
Мы остались в сразу опустевшей комнате вдвоем с бабушкой, которая беззвучно плакала. Когда первый приступ горя прошёл, мы стали думать о будущем. До выпускных экзаменов и окончания школы мне оставалось несколько месяцев, но жить эти несколько месяцев нам было не на что; мы и с твоей зарплатой едва сводили концы с концами, и денег у нас осталось на полмесяца не более. Выход оставался один — бросать школу и идти работать, но уж очень было обидно это делать перед самым окончанием. Мы долго ломали головы, но так ничего и не придумали.
В школе ко мне отнеслись с сочувствием — и товарищи, и учителя. Хотя вслух это сочувствие никто не выражал, — ты же понимаешь, это было небезопасно, — но я его видел во взглядах, в отношении ко мне, в том, что учителя, вызывая меня к доске, ставили мне завышенные отметки.
Но деньги, оставшиеся у нас, быстро подходили к концу, и надо было на что-то решаться. В конце концов, я пошёл на Бумажный комбинат, и попросил дать мне работу в какую-нибудь позднюю смену, так, чтобы я мог продолжать ходить в школу.
Мне дали работу в мастерской по выделке кирпичей. Кирпичи эти были какие-то особые, и в печи их обрабатывали горячим паром. Мои обязанности состояли в том, чтобы после конца обжига перевезти кирпичи из печи в сушилку и разместить их на деревянных стеллажах.
Начинал я в семь вечера, и заканчивал часам к двенадцати. Воздух в мастерской был тяжелый, удушливый, пропитанный испарениями от влажных кирпичей. В первые дни у меня не сходили кровавые мозоли от рукояток тачки; потом я начал забинтовывать руки, и дело пошло лучше. В начале смены я накладывал кирпичи в тачку до верху; потом силы мои таяли, я мог брать всё меньше и меньше кирпичей за один раз, и разгрузка шла всё медленней.
Под конец смены я почти валился с ног от усталости; по приходе домой, у меня иногда не было даже сил раздеться, и я бросался на постель, и тут же засыпал мертвым сном.
Я начал пропускать занятия, хуже готовил домашние задания, и только благодаря сочувствию учителей, оценки у меня всё еще оставались хорошими. До этого, ты помнишь, я учился почти на одни пятерки.
Однажды меня вызвала в кабинет Ольга Ивановна, — наш директор. Когда я вошел, она сидела за столом, как всегда немного чопорная, подтянутая; на отвороте её пиджака поблескивала медаль за участие в Отечественной войне.
— Садись, — коротко сказала она. — Я знаю о твоей беде. Но ты должен помнить одно: — сейчас для тебя самое главное — закончить школу, и закончить хорошо. Ты можешь закончить её с медалью, — это тебе в жизни поможет. — Вот, возьми это, — и она протянула мне конверт. — А работу оставь — учеба для тебя сейчас самое важное. — Всё. Иди.