Это время мы с Бебкой использовали для всевозможных развлечений по нашему собственному усмотрению и вкусу.
Любимым нашим трюком было прицепиться сзади к крестьянскому возу, вскочить на полозья на всем ходу.
— Подвези дяденька!
Иной «дяденька» угощал кнутом, иной, добродушно поругивал: — Ну, куда лезете, непутевые? — Но с полозьев не прогонял. Не брезговали мы и прокатиться на трамвайной «колбасе», когда начали ходить трамваи.
Самое же увлекательное, хотя, и «опасное» — занятие было отвязать пару оседланных лошадей, привязанных у Военного штаба или еще какого-нибудь учреждения, и, благополучно улизнув на них, дернуть за город, промчаться галопом по шоссе, вцепившись в лошадиную гриву, чтобы не слететь.
Стремена, до которых не доставали ноги, хлопали по бокам лошади, душа замирала от страха и наслаждения!
Впереди неслась Бебка, которая не боялась ничего на свете и меньше всего — сломать себе шею, а за нею я, готовая скорей умереть, чем показать, что мне страшно…
Трусость была самым позорным и презираемым чувством.
Если нам удавалось усидеть на лошадях, мы приводили их обратно и попросту оставляли там, где взяли, не привязывая, чтобы не попасться.
Бебка действительно страстно любила лошадей и прекрасно их знала. На уроках она рисовала толстым, синим карандашом (единственным, который у нее был, — но и это тогда у нас считалось огромным богатством) синие лошадиные морды и ноги. И надо сказать, рисовала очень хорошо. Грациозные лошадиные головки с умными глазами и настороженными ушами были как живые. Лошадиные головы, ноги, хвосты украшали все поля её ученических тетрадок и книг, а заодно и моих. Это заставляло меня еще больше «преклоняться» перед Бебкой.
У нее был настоящий талант и страсть к лошадям. Она хвасталась, что может усидеть на любой, самой бешеной, лошади. Я не желала оставаться в дураках и хвасталась, что тоже могу, хотя и не была очень в этом уверена.
Щербатовы, до ареста, всей семьей, кроме отца, жили в Смоленске на Казанской горе, в доме с большим садом, к тому времени почти съеденном козами, своими и чужими.
Бабушка ухаживала за больной княгиней, которую не положено было тревожить, и Бебка видела мать только когда ее впускали на минуту, чтобы на ночь поцеловать ей руку.
Что делали старшие сестры Бебки, я не знаю, а единственный брат Дмитрий, на два года старше Бебки, не делал ровно ничего и изводил Бебку и меня как только мог. Он забрасывал нас репейниками, больно дергал за косы или с диким воем выскакивал на нас из-за кустов. Мы старались не попадаться ему на глаза и держались от щербатовского сада подальше. Жаловаться на него было бесполезно: он был единственным мальчиком в семье, любимцем и баловнем бабушки, женщины суровой и непреклонной, на которой лежало все воспитание детей.
В те годы — 18-й и 19-й — в Смоленске все, кто только мог, заводили коз. Это были удобные животные, их не надо было кормить, они сами кормились в садах, заборы которых давно были разобраны и спалены в буржуйках. Зимой они объедали декреты советской власти, расклеенные на тумбах. Декреты были на толстой желтой бумаге и пришлись козам по вкусу.
Изредка коз ловили, но большей частью не обращали никакого внимания. Было не до садов и не до декретов. Козы давали молоко и спасали маленьких детей от голодной смерти.
Мы тоже спохватились, что коза нам необходима, тем более, что у тети Юли должен был родиться ребеночек. За шелковый бабушкин кринолин мы выменяли Катюшку.
Это была небольшая безрогая козочка, больше похожая на козленка. Но баба, ее хозяйка, божилась, что Катька «обгулялась» и к осени непременно окотится.
В конце концов она таки окотилась, и это было очень кстати, потому что у тети как раз родилась дочь Олечка и те два стакана козьего молока, что давала Катюшка, ей хватало для жизни.
Новорожденная Олечка весила четыре с половиной фунта, и когда ее принесли домой, она была чуть больше месячного котенка. У тети, конечно, никакого молока не было, и выкормила Олечку наша Катька.
У Бебки было целых две козы — Бебека и Мемека. Обе старые, с большими животами и с огромными, страшнющими рогами. С козами справлялась только Бебка — ее они слушались и только ей давались доиться.
Сначала они набрасывались на мою беззащитную безрогую Катюшку, но потом привыкли, и мы мирно бродили по оврагам все впятером. Мы с Бебкой залезали на плакучие ивы и оттуда бросали козам длинные зеленые ветки.