Важно было одно: выгнать всех за вахту — отправить на работу.
И утром, из беспорядочной толпы у ворот отсчитывали по сорок человек — двадцать пар, одна за другой — с двумя конвоирами и одной собакой, они отправлялись в путь.
Мы с Андреем старались подстроиться к какой-нибудь бригаде, и иногда это удавалось. Если же нас замечал нарядчик, или начальник УРЧ, или КВЧ, то нас обязательно разъединяли, выдергивали одного из нас из колонны, и мы оказывались в разных бригадах. Очевидно, это доставляло им большое удовольствие!..
День предстоял томительно-длинный, невероятно жаркий, голодный.
Свои 200 граммов хлеба — ведь мы не вырабатывали никакой нормы, и больше нам не полагалось — мы делили на две части. Один кусочек мы оставляли для обеда, а другой, тоненький кусочек черного хлеба мы бережно прятали на груди и несли с собой.
Утром завтракали одной кашей — вернее, горячей водой, в которой плавали овсяные хлопья.
Часам к одиннадцати начинало до того хотеться есть, что казалось — ещё минута и упадешь замертво, скатишься в черную бездну. Глаза заливало жаром, а если закроешь их, всё ходило ходуном, как в сильную качку на море…
Только тогда мы завтракали… Доставали заветный, спрятанный на груди кусочек хлеба. Если поблизости бывала вода, ходили за ней под конвоем со своими кружками, потом начинали есть, откусывая крохотные кусочки, долго, тщательно и с наслаждением разжёвывая их.
Но что-то, чего нельзя было преодолеть, заставляло жевать и проглатывать всё быстрее и быстрее — и уже буквально через мгновение тоненький ломтик хлеба исчезал в наших желудках.
И всё же пароксизм голода проходил, и желудки успокаивались часа на два, на три, потом всё опять начиналось сначала. Но уже не было спасительного кусочка хлеба; оставалось разве что пососать янтарную слезинку застывшей смолы, или пожевать какую-нибудь травку, мох, горький, сводящий скулы, и перетерпеть...
А когда мы уже брели по нашей бесконечной пыльной дороге «домой», и солнце светило нам в затылки, кроме сосущей боли под ложечкой и слабой тошноты, уже ничего не чувствовалось. И даже «обед» в лагере, возле ямки с крысами вокруг, не вызывал такого бурного сокрушающего приступа голода…
Вероятно, не долго было ждать времени, когда мы превратимся в необратимых доходяг… Ведь мы понимали, что нас отправили сюда с одной целью — уничтожить. Ведь, как мы узнали позже, всех, кого в 1937-м арестовывали по таким делам, как наши — всех поголовно расстреливали.
Нас, очевидно, тоже решено было уничтожить, но… «естественным путём» — то есть голодом… Однако — чудеса существуют! За нас вступилась сама Природа, в милости которой не должен был верить советский народ — помните лозунг: — «Нечего ждать милостей от природы! Надо их взять от неё!».
Так вот, бедная карельская природа, в лице того самого мелколесья, того самого, что не давало ни малейшей надежды выполнить хоть самую ничтожную долю «нормы» — сама вступилось за нас!.. И таки проявила свою милость.
Дело в том, что наши конвоиры, сопровождавшие нас на работу, получив своих 40 человек (бригаду) и расписавшись за них, были обязаны доставить нас на место работы.
А дальше — им было абсолютно наплевать, работаем мы или нет. Это было дело бригадира или нарядчика. Дело конвоя — смотреть, как бы мы, ненароком, не удрали в тайгу с места работы; — тогда-то им уж не поздоровится!
Но как уследить?.. Бригадир расставляет людей в мелколесье, да ещё и поросшем кустарником, небольшими группками, по 3–4 человека на довольно большом расстоянии друг от друга — так требует инструкция, иначе, как же выполнять «норму»?.. А конвоиров-то всего двое, а собака и вовсе одна?.. Вот и поди, уследи!
И у конвоиров есть спасительное право — право признать место работы — «неподходящим»! Но у них нет права увести людей назад в лагерь до положенного времени — то есть, до вечера. И тогда, с полным правом, конвоиры, собрав всю бригаду в одну кучу, укладывали её у своих ног, предварительно выбрав для этого хорошую тенистую полянку среди более высоких сосенок — они ведь тоже люди — им тоже сидеть с нами до вечера!
Боже мой, какое блаженство!.. Лежать в благоухающем янтарём, ещё прохладном поутру, лесочке, вытянувшись и погрузив вечно ноющую спину в ложе из мягкой хвои, не шевелить ни одним членом своего тела… Законное «ничегонеделание»!.. Законный отдых длинною в целый день!.. Да ещё я самого главного не сказала — этот день шел «за счет охраны — ВОХРа», и равнялся этот счёт — четырёхсотграммовой пайке хлеба!.. Четыреста граммов — наш обычный паёк за целых два дня!