Соответственно, и правительственная реакция на случившееся бедствие по целому ряду направлений была тесно связана с национальной политикой в конкретной республике. Советские власти мало могли повлиять на время или место будущей катастрофы (как видно, даже вполне продуманное решение о размещении атомной электростанции на Украине не помогло избежать беды), так что спасательные и восстановительные операции требовались то тут, то там на всей обширной территории коммунистической страны. Куда более значимо то, каким образом трансформировалась динамика реагирования властей на случившееся. Так, если с большим крымским землетрясением 1927 года РСФСР пришлось справляться своими силами, то уже за ликвидацию последствий землетрясения в Ашхабаде в 1948 году ответственность взяло союзное правительство, теперь уже прямо апеллируя к дружбе народов. Стоит заметить, что в тогдашнем контексте слово «дружба» несло куда менее обязывающий смысл, чем в Ташкенте в 1966 году, когда Брежнев с Косыгиным вспоминали о ней при любой возможности.
Правительство и прочие лица трезво оценивали ситуацию – как позитивные, так и негативные ее стороны – и действовали соответствующим образом. Скажем, в Ташкенте советские власти усердно продвигали идею о создании мультиэтничной столицы Средней Азии глобального значения. Впрочем, так было не всегда. Землетрясения нельзя назвать традиционным русским несчастьем, поскольку зачастую они случались где-то на окраинах Российской империи, правителей которой волновали более привычные беды вроде пожаров или наводнений. Так что действия властей в значительной степени зависели от непосредственных государственных интересов в конкретном регионе, отчего выработалась (и надолго прижилась) довольно очевидная иерархия бедствий.
Говоря, что Российская империя была многонациональной страной, стоит также добавить – и «многобедственной». Государства вроде Швейцарии умело инкорпорировали свои бедствия – те же лавины – в национальное самосознание, поскольку вся горная область страны характеризовалась почти исключительно одной этой геологической чертой[36]. Российская же империя была для подобного подхода чересчур велика, хотя, конечно же, делала вид, будто это вовсе не так. Так, в конце XIX столетия в Ташкенте разразилось землетрясение страшной силы, и имперским властям пришлось иметь дело с его последствиями. Однако их реакция на землетрясение была скорее исключением, нежели правилом: куда чаще, чем от диковинных землетрясений, города империи страдали от пожаров [Зияев 1987]. Не далее как в 1842 году страшный пожар дотла спалил весь центр Казани, важнейшего городского центра на Волге [Turnerelli 1845].
Поскольку пострадавшие города требовалось перестраивать, в восстановительных работах принимали участие архитекторы, которым надлежало претворить опустошенную бедствием территорию в землю советского будущего. Конкретный масштаб влияния архитекторов на этот процесс зависел от характера бедствия, а также от значения, которое советское руководство придавало восстановлению пострадавшей области. Архитектор мало чем мог помочь с паводком в отдаленной деревне, но был весьма полезен, если требовалось заново спроектировать городской квартал. Когда стихия обратила в руины Ташкент, туда немедленно были направлены архитекторы, чтобы воссоздать город – сперва на бумаге, затем в макетах, а после – и в натуральную величину на разрушенных городских улицах. Учитывая магистральную для СССР идею улучшения жилищных условий советского человека, планы перестройки Ташкента звучали и ранее, так что кто-то, пожалуй, счел случившееся землетрясение даже в некотором смысле уместным. В любом случае, как бы ни относился к землетрясению тот или иной архитектор, ситуация в целом требовала появления большого количества планов и проектов, в которых невооруженным глазом было видно влияние западных тенденций. Как и в случае с отчетливо западными оттенками неоновых огней московских улиц, идеям западной архитектуры явно благоволили и в Ташкенте [Rüthers 2007: 212]. Изучая эти масштабные проекты, историк получает возможность яснее увидеть, какие пространственные и временные ценности были неотъемлемо присущи такому важному советскому городу. В частности, таким образом исследователь может сравнить примеры западного влияния с проявлениями исконно азиатского стиля, тем самым поставив под вопрос традиционные представления о сущности советского города[37].
36
См. [Rabusseau 2007; Utz 2013: 115–147]. Лавины также нередко упоминались в советской литературе и кинематографе: можно вспомнить, к примеру, фильм «Отель “У погибшего альпиниста”» (режиссер Г. Е. Кроманов, 1979 год, Таллинфильм, Ленфильм), снятый по повести братьев Стругацких (1969), где все действие развивается на фоне схода лавины.