Атмосфера, в которой проводилась реконструкция пострадавших городов, претворяла бедствие в нечто куда более значительное по размаху. Реакция на бедствие, при которой упор делался на дружбу народов, по сути, ставила эту ситуацию в один ряд с прочими крупномасштабными инженерными проектами. Если Днепрогэс в двадцатых годах строилась преимущественно русскими и украинскими силами, то строительство БАМа уже зиждилось на идее дружбы народов[38]. Действия правительства в случае бедствия в целом укладывались в русло более широких социалистических тенденций и являлись зачастую вполне привычным делом. Более того, дружба народов не была понятием статичным. Еще в конце сороковых годов советское правительство видело конкретные задачи в отношении конкретных народов, и термин применялся сугубо к жителям среднеазиатских республик; однако к 1966 году он охватывал уже все республики Советского Союза. Впрочем, к 1986 году это понятие опять пережило сдвиг в значении, вновь сузившись до горстки республик, принимавших активное участие в работах в Чернобыле. В отличие от Ташкента в 1966 году, представители азиатских республик выступали в Чернобыле сугубо на вторых ролях. И тогда же – с началом перестройки – все одряхлевшее здание дружбы народов начало оседать. Конечно, существует достаточно поводов для циничной оценки советской национальной политики, однако бедствия позволяют нам глубже взглянуть на изменения как самого этого лозунга, так и понятия, за ним стоящего.
Понятие дружбы народов призывало людей со всех концов страны оказывать помощь пострадавшему от бедствия народу; один латыш, к примеру, узнав о землетрясении в Ташкенте, отправился за несколько тысяч километров, чтобы помочь восстанавливать город. Подобные народные движения не просто отвечали на требования советского лозунга, но и вносили свою лепту в долговременную картину миграций, являвшихся результатом бедствий. Землетрясения, трагедия в Чернобыле и иные подобные ситуации приводили в движение массы людей, и это говорит о том, что советское население не являлось статичным и накрепко привязанным к своему месту. Вместе с тем формы миграции могли быть самыми разными: скажем, украинские (или какие-либо еще) добровольцы просто решали не возвращаться обратно, а остаться в отстраиваемой ими узбекской столице, чтобы строить там и свою новую жизнь – влияя, опять же, на демографию Средней Азии [Stronski 2010: 255]. А в других случаях переселенцы из разрушенного Ташкента решались навсегда остаться в каком-нибудь украинском городе или поселке. И каждая такая миграционная ситуация оказывалась связана с новыми и новыми социальными проблемами, несмотря на то что место самого бедствия, данную ситуацию спровоцировавшего, находилось уже за тысячи километров.
Бедствие – это тот момент, когда все общество (и местное, и в масштабе страны) призвано добровольно оказать помощь пострадавшим. Зачастую «первую помощь жертвы получают от окружающих их выживших, при лишь незначительном участии уполномоченных решать чрезвычайные ситуации органов» [Gilbert 1998: 98]. Примеров разнообразнейшего добровольческого опыта существует великое множество. Ребекка Солнит в работе, посвященной землетрясению 1906 года в Сан-Франциско и более поздним катастрофам, подчеркивает, что местные сообщества зачастую вполне успешно организуют собственные спасательные отряды, столкнувшись с тем, что демократическое государство либо вовсе не готово должным образом отреагировать на бедствие, либо же своей реакцией еще более усугубляет его последствия [Solnit 2009]. Так, скажем, когда в 2004 году мощное цунами накрыло побережье индонезийского острова Суматра, волонтерская помощь поступала буквально во всех возможных формах и со всех концов света – как в виде многочисленных пожертвований на спасательные и восстановительные работы, так и в виде прибывавших туда добровольцев. Кроме того, в XX столетии, помимо доброй воли отдельных людей, серьезную помощь жертвам многих трагедий оказали члены Международного движения Красного Креста и Красного Полумесяца, а также неправительственных организаций вроде «Врачей без границ».