Но ворон закрывает глаза, занавешивает свою проницательность плотными кожаными шторами и молчит.
Никому нельзя смотреть на того, кому поклонялись многие века и в жарких пустынях, и в огромных, давно умерших древних городах. Ворон чует в нем то, о чем знали лишь немногие избранные, давно ушедшие, развоплотившиеся, ставшие не просто пылью, а пылью звездной. Видит мощь, силу и такую неуютную для ворона инаковость.
Словно перебегая из одного мира в другой, кошки совершают определенный ритуал, возвращаясь в этот мир или оставаясь в тех мирах, о которых даже умный и сердитый ворон ничего не слыхал. Никто не знает, где истинный дом кошки, на какой планете, в каком из многочисленных миров. Никто не знает, зачем она возвращается на эту холодную и неуютную землю, где нынешние жители не ощущают даже друг друга, не говоря уже о кошке, что дождливой ночью, жалобно мяукая, скребется в их двери. Такая жалкая и незаметная. Как же случается, что неожиданно для самого человека, умильно глядящего на вылизывающего себя мокрого зверя, в его душу входит благодать, и он начинает понимать жителей древних городов, несущих пожертвования в кошачий храм и верящих в силу и заступничество богини с кошачьей головой и острыми коготками на слабых женских ручках.
Кто-то хранит и лелеет этот свет в себе, кто-то испуганно гасит, и тогда алтарь оборачивается плахой. Сколько же живых невинных душ принесено в жертву, сколько еще принесется?
Об этом думает внезапно прозревший ворон, сердце его растет, набухает, хочет вырываться из груди, в горле клокочет, он начинает задыхаться, но вскоре напряжение проходит, птица открывает глаза и нежно и чуть неуверенно каркает. Дорога пуста, следы стерты временем, ветер поет грустную песню без слов, сосны покачивают ветками, стряхивая зеленые иглы, словно покаянные слова, а глупые осины, роняя влагу с ветвей, дрожат и плачут в преддверии холодной и ранней зимы. В горле птицы рождается песня. Она льется с несвойственными для ворона нежными переливами полынной горечи и медовой вязкости.
Не слушай ее, человек, не останавливайся. Иди дальше. Эта поминальная песнь не для тебя...
Эпилог.
Кот только на мгновение прикрыл глаза и устало зевнул, а под лапами была уже другая дорога. Твердая, ровная, приятная для стертых, натруженных конечностей. И свет другой. Теплый, живой, обволакивающий усталое тело. Почти осязаемый. Ласково шепчущий, успокаивающий усталую и испуганную душу. Васька доволен, что переход прошел легко и почти незаметно, хоть шерстинки до сих пор наэлектризованы и, кажется, чуть искрят. В прошлые несколько раз он заблудился и, дрожа от страха, долго плутал в мрачном, пугающем своей безысходностью лесу, который цепко держал его и никак не хотел выпускать.
Василий гордо вскидывает голову и уверенно делает первый шаг в этом новом мире. Дорога пустынна, никого нет, но кот знает, что, пробежав несколько шагов вперед, он увидит других животных. Робких и смелых, молодых и старых, тоскливо и растерянно озирающихся. Или, наоборот, смело бегущих навстречу свету с безмятежностью детей. Тех, кто от страха еле переставляет лапы, и тех, для кого конец земной жизни означает, что боль, тоска и одиночество никогда больше не вернутся. Живущие рядом с человеком и живущие в самых дальних уголках земли, никогда не виданные, чуднЫе и самые обыкновенные. Большие и маленькие - все окажутся на этом пути. Дорога расширится, разольется бескрайним морем, и по ней огромными кораблями или юркими лодчонками пронесутся те, кому пришла пора в этот день совершить переход в иной мир.
После первого шага горечью накатывает чувство вины. Гигантской волной оно накрывает кота с головой, не вздохнуть, не выплыть. Васька барахтается в своих воспоминаниях, они так тяжелы и давят на хребет, на сердце, на все его измученное тело, что он останавливается передохнуть и, поникнув головой, вспоминает тех, кого оставил и перед кем виноват.
«Я бросил свою хозяйку», - кается Василий, - «и вообще всегда думал только о себе». Кот стоит, зажмурившись, заново проживая свою жизнь. После нескольких трудных минут раскаяния появляется легкость. Тяжесть уходит, дышать становится легче, тоска исчезает, словно слизанная Мартиным языком.