— Вик, что-то случилось? — смешно замирает с полной тарелкой в руках, смотрит напряженно и изучающе.
— Да нет, устала просто, день был сумасшедший, такая игра, сам понимаешь, — Вика привычно клеит к губам беззаботно-искреннюю улыбку; старательно играет непринужденность.
Она не скажет ему о разговоре с его отцом, о резких, справедливых и правильных словах — словах, от которых изматывающе-больно.
Когда теплая рука мягко ложится на талию в притягивающем жесте, Вика позволяет себе прижаться лбом к сильному плечу с россыпью родинок, крепко зажмуриться и просто не думать. Хотя бы на сегодня.
Хотя бы на бесконечное сейчас.
— Значит, Викуля, по-хорошему ты не хочешь.
Виктор, спиной подпирая подоконник, смотрит пристально-неприятно, в темно-карих — душно назревающая гроза.
— А по-хорошему это как, извини?
Вика арктически спокойна, только хмурая зелень в ее дождливых обесцвечивается ледяной сдержанной яростью.
— По-хорошему было, когда ты мне морочил голову своими букетами и разговорами о нашей семье, которой давно уже нет? — чеканит отрывисто-зло.
— В общем так, дорогая, — Виктор вопрос в лоб игнорирует с обыденной небрежностью, только раздражение в голосе доходит до точки кипения. — Люди, которые меня попросили об этой услуге, очень и очень серьезные, церемониться ни со мной, ни тем более с тобой не будут, так что по-хорошему прошу — оформи эту долбаную сделку, получи свой процент и спи себе спокойно.
— А иначе что?
Вика поднимается неспешно-вкрадчиво, хищно практически; спина — идеально прямая натянутая струна.
— А иначе мне придется кое-что вспомнить и накатать заяву на твоего малолетку, — бьет наотмашь предательски. — Избиение человека это тебе не шутки, тут и на нары загреметь недолго, не то что из спорта вылететь.
— Ты этого не сделаешь.
Слова на губах смерзаются льдинками, а внутри так выжигающе-холодно, что становится больно дышать.
— Конечно не сделаю, если ты выполнишь мою просьбу. Ну или… Суши сухари своему ненаглядному, дорогая.
Дверь хлопает с тихим вкрадчивым щелчком — совсем как щелчок капкана. Вика в кресло рушится обессиленно; пытается вдохнуть.
Виктория Михайловна Каштанова — гребаный монолит железных принципов и правил — никогда не позволит себе быть втянутой в какие-то сомнительные дела и грязные аферы. Но еще Виктория Михайловна Каштанова ни за что не позволит кому-то сломать судьбу молодого парня, который стремительно и внезапно стал для нее больше чем всем.
Стальные тиски капкана захлопываются с безжалостным хищным скрежетом.
Остаточное тепло выстужается безнадежной Арктикой.
Идиллия распадается хлипким карточным домиком в тот совсем не прекрасный день, когда Вика перестает брать трубку на его звонки, отвечать на сообщения, открывать дверь и показываться во Дворце.
Отчаянно-непонимающее какого-хрена-происходит разом стирается после очередного трепа с командой в буфете, когда среди беспорядочного вороха шуток, сплетен и новостей слух больно царапает услышанная мельком фраза.
Спортивный директор Виктория Михайловна Каштанова увольняется из хоккейного клуба "Медведи".
Бушующий Гольфстрим в груди заполняется страшной леденеющей пустотой.
========== Закрытые двери и распахнутые сердца ==========
Мы переходим на вы с тобой,
Так же как и в начале.©
Непрочитанные сообщения стаей галок улетают в пустоту; гудки неотвеченных исходящих в барабанные перепонки бьют метрономом.
— Какого хера ты творишь, Вик?
Шмелев в кабинет вваливается предсказуемо без стука; смотрит, как Вика запылившиеся залежи документов педантично раскладывает ровными стопками, и отчаянно не понимает. Совсем ничего.
Каштанова бумажный ворох заталкивает в сейф; оглядывает опустевшй стол с коробкой, набитой какими-то мелочами, — сколотый край кофейной чашки щерится фарфоровой выбоинкой. И только потом:
— Шмелев, вы что-то хотели?
И это сдержанно-холодное "вы" обдает с ног до головы ледяным душем — продрогшие демоны испуганно ежатся и пытаются подпалить костер вспыхнувшим раздражением.
Трезвеет.
Его почти-родной Вики больше нет — надменная сука Виктория Михайловна смотрит с нетерпеливой прохладой в дождливо-зеленых. Ждет.
— Хотел. Узнать хотел, какого хрена происходит, вот что.
— А что происходит?
Действительно, блин.
— То есть на звонки отвечать уже необязательно?
Вика молчит, только в ее дождливых ноябрьский ветер полощет колючее раздражение — преждевременная осень вымораживает остаточное тепло.
— Хотя бы нормально что-то объяснить можно было?
— А что объяснять? Поиграли и хватит.
Промерзшим демонам в подреберье становится отчаянно душно и тесно.
— То есть для тебя это была игра?
— А для тебя нет?
1:1, господа. Только не по уровню боли.
Трясущихся демонов выбрасывает под ноябрьский дождь, а не затушенный костер под ребрами выжигает до основания.
Больно же, ну.
Шмелев целую бесконечность смотрит на колючий ноябрь в глазах напротив — и не знает, чего хочет больше, убить ее на месте или поцеловать.
Демонов под контрастным душем отчаянно лихорадит.
Молча выходит из кабинета. И из себя.
— Куницын, тормозни.
Шмелев ловит друга у бортика, испещеренного рекламными баннерами; выглядит загнанным и разбитым в хлам.
— Торопишься?
— Да нет вроде, а че такое?
Влад из-под приподнятого шлема смотрит вопросительно — какого с тобой творится, Шмель? — но неуместные вопросы осмотрительно оставляет при себе.
— Можешь меня погонять немного? А то я чего-то сегодня…
— Я заметил, — роняет с усмешкой Куницын; пропускает лезвием вспарывающий холодный взгляд. — Ладно, пошли.
Из десяти заброшенных Шмелев предсказуемо пропускает больше чем половину; недоумевающие взгляды друга проходят сквозь — да что такое с тобой?
Виктория Михайловна, вот что такое со мной. Точнее, совсем не со мной, в том-то и дело.
Взрезанный лед под коньками расходится крошевом; в душе, по ощущениям, — то же самое.
Зачем так больно-то, а?
Несказанные слова смывает ноябрьским дождем.
Ключ в замочной скважине прокручивается волчком; пальцы дрожат.
Вика долго стоит в пустом коридоре, потом медленно разворачивается в противоположную от выхода сторону.
На трибунах пробирающе-холодно; тусклый свет ламп под сводами арены дробится о зеркальную гладь асимметричными пятнами.
Снежная Королева обещала Каю коньки и весь мир в придачу; Вика не Снежная, и все, что может дать своему Каю, — раздробленные осколки льда вместо сердца.
Боль Мировым океаном захлестывает впадины ребер.
Мимо кирпичной мозаики стен гуляет сквозняк и послерабочая тишина; Вика плотнее кутается в тонкий пиджак, прощальным взглядом окидывает ряд дверей — тренерская, медпункт...
Зачем-то толкает дверь раздевалки.
— А вы, простите, кто?
— Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор клуба "Медведи".
В уголках глаз предательски закипает Баренцево море; спазм стягивает горло удавкой.
— Виктория Михайловна, вообще-то это мужская раздевалка, — бьет насмешкой куда-то в солнечное сплетение.
— Не волнуйтесь, Шмелев, я уже ухожу.
Пальцы на дверной ручке сжаты тисками, но подло дрожат; и только голос — чистый лед, такой же ровный и безупречно-холодный — не порезаться бы.