— Сбегаете, Виктория Михайловна? Очень по-взрослому.
Шмелев стоит за ее спиной, дышит насмешливо-едким раздражением и отчужденностью — между ними критические несколько миллиметров и пропасть размером в Марианскую впадину.
— Чего ты хочешь, Шмелев?
И это ее растерянное "Шмелев" током расходится по позвонкам — она никогда не называла его по имени, а по фамилии только — раздраженно, насмешливо, строго или тепло. А сейчас в ее голосе — тонны заиндевевшей усталости и потерянность битым стеклом.
Врезается куда-то в область застывшего сердца.
— Господи, Вик, какого хрена ты со мной вытворяешь?
У нее плечи дрожат как под переменным током, на щеках румянец расцветает пятнами — на Шмелеве из всей одежды только полотенце на бедрах, а на лице больше чем явственно: он хочет никуда ее не отпускать. И просто — хочет.
— Подож...
Просто целует.
Единственно связная чтотытворишь мысль камнем уходит на дно — только круги по воде.
Бесы глотают морскую соль и кверху брюхом всплывают — больше не больно.
Пиджак алым всполохом маячит где-то в углу; блузка на пол спархивает белым флагом — безоговорочная капитуляция.
У Вики следы мертвой хватки на запястьях обручем, а на плечах и шее красноватые пятна вспышками; у Шмелева по спине дорожки царапин рваным штрих-кодом и воздуха не хватает критически.
Если бы он только мог — он вытрахал бы из нее всю свою ненужную-никому-нахер любовь вперемешку с ненавистью; но он может только выбивать из нее стоны сдавленно-приглушенные и глухое отчаяние — одно на двоих.
— Если бы я мог, я бы тебя ненавидел.
— Если бы я могла, я бы позволила себе любить.
— И что теперь?
Вика смотрит подчеркнуто мимо; непослушными пальцами дергает последнюю пуговицу. И только потом — глаза в глаза.
В ее дождливых стылый ноябрь сменяется майскими ливнями, только горечь все та же — льдисто-осенняя.
Молча кончиками пальцев чертит ломаную траекторию по его щеке; отстраняется рывком, тянет с пола собравший пыли пиджак.
Выходит из его жизни, бесшумно прикрывая дверь.
У Шмелева в венах коньяк разбавлен отчаяньем; букет в руках топорщится полураспустившимися бутонами, а стрелки на часах зашкаливают не хуже, чем на спидометре такси.
Безнадежное "Вик, открой", "надо поговорить" и "я никуда уйду" поглощает безмолвие; Кузьма спиной упирается в шершавую обивку двери и пытается дышать.
— Я же люблю тебя, Вик.
Мертвая тишина.
Вика по другую сторону двери бессильно сползает на пол, отчаянно закусывает пальцы и больше всего боится плюнуть на все, распахнуть эту чертову дверь, и…
Дрожит.
Шмелев уходит, когда на небе зажигаются первые звезды, а последняя надежда гаснет оплывшей свечкой.
За упокой. Чувствам и совсем немного — вам.
Когда в четыре утра Вика выходит на лестничную клетку с чемоданом, единственное, что остается памяткой безнадежности, — успевший поникнуть букет с небрежно скомканной бумажкой внутри.
Потерявший управление чемодан, шкрябая колесиками потертую плитку, по инерции катится куда-то вниз — совсем как вся Викина жизнь. На смятом клочке лишь короткое:
"Спасибо за вино и рассветы".
========== Августовские звезды и неудачные попытки к бегству ==========
Наверно это и есть любовь —
Когда дороги ведут к тебе. ©
А небо, как ни странно, не рушится.
Рушится что-то другое — страшнее, больнее, в хлам. Что-то, что ноет до сих пор в области сердца и дыхание останавливает, когда:
— Да, жаль, что Каштанова уволилась, походу, клуб опять окажется в полной... — долетает откуда-то из угла раздевалки перед очередной тренировкой.
У Шмелева перед глазами майский дождь и алые всполохи, а беспокойные бесы на пороховых бочках чиркают спичками.
— Да вы достали уже со своей Каштанкой! — Взрывается. — Потрещать, что ли, больше не о чем?
Выкатывается в коридор, громко хлопая дверью, — грохот скрадывает чье-то недоуменное "Шмель, ты чего?" и накатившую боль.
Надолго ли?
А небо, как ни странно, не рушится.
Может потому что Вика (ей же не привыкать, правда ведь?) жизнь свою заново по кирпичикам пытается выстроить — вытаскивает из ямы новый безнадежный клуб, зарывшись в бумагах и замотавшись со звонками и деловыми встречами; обживает новую квартиру, покупая милые мелочи и обустраивая быт. Старательно улыбается в ответ на комплименты новых коллег-мужчин и роскошные букеты от хозяина клуба каждый раз оставляет засыхать в кабинете.
Пытается жить.
И все вроде бы правильно, но...
Ехидно скалящиеся бесы в два счета крушат хлипкую конструкцию каменного спокойствия и баррикады самообмана расшвыривают без лишних усилий.
Поздно вечером, переступая порог пустой и отчаянно неприкаянной квартиры, Вика, взглядом бесцельно сканируя медленно угасающее лето за окном, отчаянно не понимает, что делает здесь — в чужом городе, среди совершенно чужих людей.
Хочется покидать в чемодан необходимый минимум вещей и вызвать такси на вокзал. Чтобы...
Чтобы что?
Гасит свет.
Чем ближе осень, тем ощутимее обострение.
Шмелев на каждой тренировке выкладывается на все двести; после по опустевшему льду упрямо гоняет шайбу или в безлюдном спортзале упахивается так, чтобы на утро болела каждая мышца.
Чтобы думать не оставалось сил.
Только очередным неприветливо-пасмурным утром, крутя в руках смартфон, бесцельно в списке контактов гипнотизирует взглядом знакомый наизусть номер, едва не срываясь на очередное смс заведомо без ответа.
Прекрати мне сниться, пожалуйста.
"Медведи" — чемпион.
Восторженный болельщицкий гул стихает; на экране отрывочно — кубок, тренеры, раскрасневшиеся и взволнованные лица игроков. Кисляк, Горовой, Костров...
Шмелев.
И в груди становится оглушительно тихо, когда:
— ... Что для вас самое главное в жизни?
— Победа.
Короткое "поздравляю" улетает подбитой птичкой; Вика выпускает смартфон из подрагивающих рук и называет себя полной дурой.
Хочется разреветься.
Шмелев не отвечает ей ни через час, ни через два; он не отвечает вообще.
Вика долго смотрит на сиротливое неотвеченное — единственное не стертое в их истории — и тянется к заветному "удалить", когда дверной звонок взрывается настойчивой трелью.
И Вика, беспечно распахнув дверь, думает в первое мгновение, что, похоже, сошла с ума.
Во второе Кузьма молча переступает порог и швыряет на пол спортивную сумку.
И только в третье:
— Шмелев... Ты почему...
— Потому что если без тебя, то я точно двинусь.
Вот так вот просто?
— В конце концов, ты же не сможешь всю жизнь от меня бегать, — улыбается.
— А ты что, всю жизнь собираешься...
У Вики в ее дождливых теплые ливни смывают растерянность — проясняется.
— А что мне еще остается?
И прежде, чем Вика успевает что-то спросить, выдавая очередную истинно-женскую глупость, сгребает ее в охапку, лицом утыкаясь в растрепанные завитки, пахнущие свежестью легких духов и подступающей осенью. Прижимает ее к себе до дискомфорта у ребер и наконец начинает дышать.
На августовском небе зажигаются первые звезды.