У Шмелева темнеет в глазах; леденящая ярость в груди поднимается мутной волной.
В застывающем Ледовитом разгневанные черти стремительно уходят на дно.
— Смирнов, тормозни.
Кузьма ловит главного остряка и мажора "металлистов" у двери в соседнюю раздевалку, удостоившись обыденно-снисходительной усмешки.
— Че такое? — цедит Смирнов лениво; останавливается, будто делая одолжение.
— Слушай, такая засада, позвонить надо срочно, а мобила села. Наши все уже разбежались... Дашь позвонить?
— Не вопрос, — пожимает плечами Алексей, протягивает навороченную трубку последней модели. А Шмелев, пальцами скользя по экрану, успевает подумать только, каким же идиотом окажется, если все его догадки — всего лишь плод больной фантазии на грани паранойи.
Притихшие черти опасливо всплывают на поверхность из мутных вод холодной ярости, чтобы тут же захлебнуться волной цунами.
На экране смирновского смартфона — снимки номера Каштановой в приоткрытую дверь, в числе прочих — тот же самый, что висит с утра на форуме.
— Так это, значит, ты у нас в папарацци записался? — давится неестественным спокойствием в тихом голосе, сам удивляясь собственной выдержке.
— А твое какое дело? — моментально огрызается Смирнов, напрягаясь сжатой пружиной. — Страна должна знать своих героев.
— И статью эту поганую ты сам наклепал или как, помог кто?
— Да пошел ты, — лениво отмахивается Смирнов, вырывая свой мобильный и разворачиваясь.
— Я с тобой не договорил вообще-то, — моментально доходит до точки кипения Шмелев, придерживает собеседника за плечо.
— Иди ты со своими разговорами, понял? В постели с Каштановой свое гребаное рыцарство доказывай, а не передо мной, — кривится Смирнов, дергает плечом, стряхивая тяжесть чужой ладони. И давится последними словами, раздраженным рывком отброшенный вплотную к стене; в левом боку разгорается жгучая боль от внушительного удара.
— Слушай меня сюда, урод, — тихо чеканит Кузьма, вцепившись пальцами в ворот пижонской куртки; в хмурости синих глаз стремительно тяжелеют грозовые свинцовые тучи. — Если ты прямо сейчас не удалишь эту долбаную статью, я сам про тебя такое в интернет солью, что ты не то что из "Металлиста" вылетишь, ты вообще ни в один самый задрипанный клуб не устроишься, понял?
— Что здесь происходит?!
Алым всполохом вспыхивает из-за поворота знакомый красный костюм; перестук каблуков разлетается звонкой дробью.
Очень вовремя, что тут скажешь.
— Ерунда, Виктория, Михайловна, не сошлись во мнении об искусстве фотографии.
— Шмелев, ты что, совсем обалдел? — заводится с пол-оборота Каштанова; в холодном прищуре пыльно-зеленых — кипящее недовольство. Провожает взглядом скрывшегося в раздевалке Смирнова; немного сбавляет тон, но не градус горящего раздражения. — Ты думаешь, что творишь?! Сегодня игра! Ты хочешь игроков противника покалечить, чтобы у команды проблем прибавилось? А если бы не я, а кто-то другой увидел ваши разборки? Тебя бы с игры сняли, и это только в лучшем случае!..
Шмелев долго смотрит на Викторию Михайловну в упор, ожидая логического завершения гневной реплики — чтобы оправдаться, рассказать, объяснить...
— Виктория Михайловна, я...
— Я все сказала! Надеюсь, ты меня понял, — жалящее недовольство сменяется ледяной отстраненностью; в заиндевевшем голосе — лишь на грани презрительного стылое отчуждение. А Шмелев думает совершенно не к месту, что глаза у Виктории Михайловны цвета сумрачной зелени в продождившем насквозь утреннем лесу — веет такой же прохладой и смутно-тревожной тоской.
А еще ему до томительно-жаркого Гольфстрима в груди хочется ее поцеловать.
— Я только хотел сказать, что знаю, кто про вас написал эту идиотскую статью и надеюсь, что сегодня ее уже на сайте не будет.
— Я тоже очень надеюсь, — тон Каштановой леденеет еще на пару десятков градусов — впору поежиться. Разворачивается стихийно, обдавая невесомым ароматом привычного уже января; как обычно стремительно скрывается за поворотом.
Лед и пламя, твою мать.
Удушливо знобит.
В самый разгар бурной дискуссии с сайта "Медведей" исчезает тема тайных пороков нового спортивного директора; остаются лишь смутные шепотки и переглядывания в коридорах и по углам.
Инфостервятникам не остается ничего другого, кроме как переключиться на грядущий матч.
Рев трибун сливается в монотонный ровный гул; крошево льда из-под коньков вылетает искрами. "Металлист" полон азарта и вполне обоснованной самоуверенности; нетерпеливые окрики тренеров коротят разрядами.
Для Шмелева вся площадка сжимается до одной-единственной точки — мелькающей совсем рядом шайбы; а еще ему кажется (наверняка просто кажется) что прохладный взгляд с высоты трибун бьет навылет.
"Медведи", измотанные и загнанные, за полминуты до финального сигнала вновь упускают соперника. Шмелев, взмокший, с тянущим напряжением во всех мышцах и неподатливостью движений, в самый последний момент распластывается по льду, не пропуская шайбу в ворота.
Повисшая над трибунами тишина становится оглушительной. И только ровно через десять секунд взрывается криком, ревом и радостным победным гудением.
Шмелев, уже поднявшись, непослушными руками наконец стягивает осточертевший шлем и зачем-то кидает взгляд в сторону трибун, где мелькают знакомые каштановые завитки.
В дождливо-зеленых глазах Виктории Михайловны солнечной пылью вспыхивают золотистые искорки.
========== Дежавю, непосредственность и январь ==========
В раздевалке душно и шумно, от радостного рева закладывает уши. Короткая тренерская речь сбивается аплодисментами и новой волной невнятного гула.
— Ну к этому мне добавить нечего. Разве что одно: вы правда все молодцы, обыграть "Металлист" это нужно было постараться, так что ваши старания будут оценены. В виде премии, как вы понимаете.
У Каштановой глаза сияют, и в глубине — все та же солнечная пыль клубами. Только сквозь одобрительно-сдержанную улыбку просится наружу тягучая густая усталость — или Шмелеву это только кажется?
А впрочем, ему-то какое дело?
Только предательский Гольфстрим в груди растекается кипящей лавой; мешает дышать.
— Шмелев.
Предельно утомленное и свербяще-деловитое обращение настигает на лестнице отеля, бьет со спины куда-то в область лопаток — вздрагивает.
— Да, Виктория Михайловна?
Подчеркнуто-официальное имя-отчество царапает горло изнутри, на зубах скрипит колючими песчинками неестественности. У Кузьмы перед глазами как сейчас — вчерашний вечер, как маячил возле ее двери с колотящимся сердцем, а после торчал в ее номере, забивая концентрированную неловкость глотками горячего чая и беззаботным шутливым трепом — и теперь Шмелев чувствует себя не просто идиотом, идиотом в квадрате как минимум.
Ну куда ты полез, а? А самое главное — нахрена?
— Я хотела извиниться. За то, что так набросилась на вас... Очень некрасиво вышло, я...
— Ерунда. Я все понимаю, — обрывает на полуфразе.
Застывшая тишина леденеет, осыпается крошевом. А Шмелеву вдруг очень просто хочется накрыть рукой точеную ладонь, лежащую на полированных гладких перилах, и...