И что?
Ничего, в том-то и дело.
— Спокойной ночи, Виктория Михайловна.
Легко взбегает по ступенькам — не дожидаясь ответа, не оборачиваясь, не дыша.
В его легких становится критически много ее января.
Выездная серия заканчивается неожиданно блестяще — три матча, три победы. У "Медведей", воодушевленных громкой победой над "Металлистом", будто открывается второе дыхание: две другие команды они обходят просто играючи, зарабатывая необходимые очки и поднимаясь в турнирной таблице.
— Слушайте, я все понимаю, серия была тяжелая, но это не повод спать на ходу, — требовательно поторапливает Макеев лениво копошащихся у автобуса игроков. А Шмелева накрывает гребаной волной дежавю, когда Точилин с невесть откуда взявшейся галантностью помогает Каштановой забраться в салон.
— Мне правда неудобно, что... — доносит ветром обрывок фразы.
— Да что вы, Виктория Михайловна, нам даже приятно... В том смысле...
Шмелев рывком дергает соседнюю дверцу, меньше всего желая выслушивать неуклюже любезничающих в проходе тренера и Каштанову.
Раскаленным прутом ввинчивается в мозг неожиданное и нелепое осознание: ему категорически не нравятся на ней чужие руки.
Но это ведь только твои проблемы, правда же?
Свет фар плавится в темноте бледным золотом; в салоне — тишина, разбавляемая только сонным сопением. Шмелева выбрасывает из полусна резким рывком, и это тоже долбаное дежавю — ночная дорога, полутемный автобус и...
Виктория Михайловна, дремлющая на его плече.
Захлебывается вскипевшим Гольфстримом.
Она, такая вымотанная, издерганная, старательно-дежурно улыбающаяся — просто спит на его плече. И Шмелеву горячие волны нежности пробивают ребра, а еще что-то такое мучительно-сладкое и всеобъемлющее — счастье, быть может?
— Простите, я...
У Каштановой голос тихий, со сна отдающий хрипотцой, а щеки, замечает Шмелев даже в сумраке, вспыхивают жаром внезапной неловкости и смущения.
Так вот вы какая, оказывается, госпожа спортивный директор...
— Будете? — вместо того, чтобы развивать неловкую тему, протягивает пакет с жевательным мармеладом, полученный на сдачу в магазине у остановки. Ловит изумленно-недоуменный взгляд и снова чувствует себя полным кретином — кажется, в присутствии Каштановой это давно уже норма.
— Спасибо, — растерянно кивает Виктория Михайловна; вытягивает из хрустящего пакетика красного мармеладного мишку.
Улыбается. Впервые — просто и мягко, без наклеенно-натянутой вежливости.
У Виктории Михайловны — самая красивая улыбка на свете, и даже веющий от ее волос прохладный январь не сможет его разубедить.
Смутному счастью в груди становится отчаянно тесно.
========== Малиновое вино и глобальное потепление ==========
Целовать нельзя,
За руку не взять. ©
Города, гостиницы, ледовые арены перемешиваются в калейдоскопе будней битыми стекляшками; суета затягивает в водоворот.
И вроде бы все так обыденно-правильно, но...
Трясясь в клубном автобусе, идущем обратно в Подольск, Шмелев сквозь мутную пелену дремы понимает внезапно, чего ему так отчаянно не хватает.
Точнее — кого.
И самое время вроде бы скривиться презрительно-недоверчиво — ну бред же, в самом-то деле. Только Кузьма осознает вдруг с болезненной четкостью, что невероятно сильно, до замерзающего Гольфстрима в груди, хочет видеть Каштанову рядом, на соседнем сиденье. Чтобы она сонно жалась к его плечу, щекотала шею мягкими прядями оттенка разбавленного кофе и... просто, блин, была рядом.
Мечтать не вредно, не так ли?
— Слышь, Куницын, — толкает залипшего в телефон друга. И думает совершенно не к месту, что тоже хотел бы вот так — переписываться всю дорогу с кем-то необходимым и важным, что-то обсуждать и ждать встречи; вот только пустоголовые девочки-фанатки не вдохновляют от слова вообще.
— Чего? — рассеянно отзывается Влад, не сразу отвлекаясь от мобильного.
— Слушай, у тебя было такое... когда ты, ну, вроде как скучал по кому-то?
— Ну естественно, — пожимает плечами Куницын, смотрит с недоумением. — По Ленке вот скучаю...
— Да я не про то, — досадливо морщится Кузьма, не зная, как правильно сформулировать. — Ну вот бывает так, что не хватает рядом вообще постороннего человека? Вроде как между вами ничего такого, но...
Куницын, откидываясь на спинку сиденья, смотрит на друга чуть внимательнее и неожиданно усмехается. Даже с долей понимания кажется.
— Походу, попал ты, вот чего. Может, влюбился?
Шмелев, успевший открутить крышку бутылки и сделать внушительный глоток, давится водой и явственным возмущением.
— Чего-о?
— Другого объяснения не нахожу. Да не боись ты, это вовсе не больно, — смеется Куницын, снисходительно хлопает по плечу.
Вот только Шмелеву нихрена не смешно.
Гольфстрим в груди отчаянно штормит.
Все идет кувырком в душный летний вечер. Расплавленный за день асфальт остывает медленно, будто бы неохотно; в наливающемся синевой небе — ни намека на скорый дождь.
Каштанова ловит Шмелева в затихшем коридоре после очередной дополнительной тренировки. Замотанная, забегавшаяся, но неизменно безупречно-элегантно-красивая; тараторит что-то о каких-то поправках к контракту и документах, которые срочно нужно подписать, а у Шмелева сердце заходится панической радостью, пробивая грудную клетку.
В кабинете Виктории Михайловны пахнет совсем неуместным для вечера кофе, прохладными духами и ей. Шмелев, рухнув на ближайший стул, не вникая даже в текст, проставляет на шуршащих листах необходимые подписи; бумаги на столешницу вспархивают вспугнутыми птицами. Каштанова, мельком просмотрев документы, возвращает один лист назад.
— Вот этот пропустили.
— Где? — поспешно склоняется Шмелев, выискивая взглядом нужную графу.
Сталкиваются.
— Да вот здесь же, — кончик ручки чертит небрежную галочку. От Каштановой предсказуемо пахнет кофе, простудливой зимней свежестью и предельной усталостью.
Простодыши.
Шмелев не глядя чиркает небрежную подпись и наконец выпрямляется.
Продолжает дышать.
Из Ледового выходят вместе. Вика очень вовремя вспоминает, что ее машина еще не скоро вернется из ремонта, мобильный сел и такси не вызвать. И вдруг:
— Виктория Михайловна, вас проводить?
Вездесущий Шмелев стоит на крыльце парой ступенек ниже и вопреки обыкновению не выглядит обыденно-нагловатым, скорее растерянным. И Вике вроде бы (разумно же?) нужно вежливо-холодно отказаться, но...
— Поздно уже, — долетает вдогонку.
Оправдывается будто. Перед собой? Перед ней?
— Проводите, — очень естественно кивает Вика и торопливо шагает с освещенного крыльца в душные летние сумерки.
Сутулые фонари светятся апельсинно-оранжевым; влюбленные парочки где-то на заднем плане обозначены смутными тенями.
Вика не помнит уже, когда ей было так... просто. Наверное только той ночью в салоне автобуса, где была сонная тишина, разноцветные мармеладные мишки в хрустком пакетике и разговоры ни о чем и обо всем на свете.
А сейчас она, скинув туфли, сидит на прогретом за день бортике у фонтана, слушает очередные байки Шмелева, забыто-искренне смеется и просто чувствует себя живой.
Вика уже не помнит, как это — гулять по расцвеченным огнями вечерним улицам; держать в руках подтаивающее шоколадное мороженое; обсуждать что-то забавное и совершенно-не-деловое; просто дышать.