На игре трибуны предсказуемо забиты до отказа; явственный дух нервозности в Ледовом висит плотной завесой — на взводе игроки, тренеры, болельщики и даже клубное начальство. Вика, старательно кутаясь в короткую шубку поверх костюма, пропускает мимо ушей рассуждения сидящего рядом Калинина и старательно пытается себя убедить, что вовсе не высматривает встревоженно среди игроков одного-единственного.
Почти получается.
До того момента ровно, как Шмелев, вставший в рамку, за секунду до начального сигнала поднимает голову, бросая взгляд на трибуны — Вике кажется, смотрит прямо на нее.
Просто кажется.
Какая-то вульгарно одетая девчонка парой рядов ниже машет кому-то рукой — и Вика даже знает, кому именно.
Плотнее запахивает шубу, ежась от накрывшего внезапно озноба.
Становится холодно.
— Ребят, это было действительно круто, спасибо!
Каштанова влетает в гудящую ульем раздевалку как обычно стремительно, тараторит о том, какой получился зрелищный матч, как важна эта победа и что-то еще, а Шмелев неожиданно остро чувствует, насколько ему больно смотреть на нее — как обычно пылающую, в этом алом костюме, с чуть растрепавшимися каштановыми завитками и совершенно искренней радостной улыбкой.
— ... Просто спасибо, правда, — доносится будто эхом. А затем вдруг Каштанова, сияющим взглядом обведя сбившуюся в кучку взбудораженную команду, как-то очень естественно и просто подается вперед, мимолетно, на долю секунды лишь, одаряя недообъятием.
На эту долю секунды Шмелев перестает дышать.
Накрывает теплотой, январской свежестью и болью.
Задыхается.
На улице духота наливается приближающейся грозой; по небу чернилами медленно растекается хмурая синь.
Вика через полуопущенное стекло машины видит спускающегося с крыльца Шмелева; стайка разодетых школьниц вьется вокруг разноцветными мотыльками. А у Вики щеки внезапно вспыхивают досадливым и сердитым румянцем: вспоминает совершенно не к месту тот недопоцелуй золотящимся теплым утром — чувствует себя полной, беспросветной, непроходимой дурой. Уже собирается вжать в пол педаль газа, но замирает, замечая вдруг: Шмелев, успевший поравняться с машиной, заметно прихрамывает — все-таки последствия тяжелого матча дают о себе знать.
Опускает стекло до упора.
— Подвезти? — максимально обезличенно-сухо — обычная вежливость, ничего более.
— Если не затруднит, то, конечно, спасибо, — в зеркально-вежливом тоне Шмелева — откровенная насмешка колотым льдом.
Ощутимо морозит.
В салоне авто уже привычно пахнет кофе и прохладой тонких духов; приемник ненавязчиво вполголоса мурлычет что-то расслабленное на французском — про любовь, конечно же.
Становится так смешно, что даже грустно.
— Да что там еще такое! — приглушенно ругается Каштанова, когда до нужного дома остается буквально один поворот. Дергает дверцу машины, выбираясь на пасмурно притихшую улицу; раздосадованно пинает носком элегантной туфли спущенное колесо. — Черт, пробило... Придется теперь эвакуатор вызывать, — тянется в сумочку за мобильным.
И в этот момент на них тяжелым занавесом падает дождь.
Растерянное восклицание Каштановой тонет в шелестящем грохоте капель, а Шмелев (что-то напоминает, не так ли?) уже бесцеремонно тянет ее за руку в сторону пробивающих небо многоэтажек.
В квартиру вваливаются запыхавшиеся, промокшие до нитки, смеющиеся; Вика на ходу стягивает сырой насквозь пиджак.
Замирают.
Электрические разряды в воздухе искрят в добрые двести двадцать; становится трудно дышать.
У Шмелева в глазах беззаботная летняя синева сменяется грозовой удушливой хмуростью — тяжелее, горячей, яростней бушующей грозы за окном.
Взглядом скользит давяще-пристально, изучающе-медленно, сканирует ее лицо растерянное, смутную панику в дождливо-зеленых, напряженную шею в распахнутом вороте белой блузки, очертания тонкого кружева под отсыревшей шелковой тканью...
Вика только сглатывает судорожно — не хватает воздуха.
Отрезвить не успевает.
Душная синь взрывается грозой.
Пуговицы с влажной блузки рикошетят об пол оглушительно-тихо; смятая юбка бесформенным комом летит куда-то в угол, собирая вчерашнюю пыль.
— Шме...
Самое время остановиться, ага.
Сбивает вспыхнувший было протест требовательно-жадным поцелуем.
Теплые руки под его футболкой запускают переменный ток искрами — не взорваться бы.
Гольфстрим в груди вскипает запредельной отчаянной нежностью.
Когда золотисто-мягкий рассвет скользит по полу первыми солнечными лучами, Шмелев просыпается с ясным и острым ощущением полного счастья. С зоны кухни тянет чем-то восхитительно-домашним и определенно вкусным; запах кофе накрывает теплой волной.
— Доброе утро.
Прислоняется к косяку в дверном проеме и просто смотрит.
На Вике его футболка поверх белья; волосы наспех сколоты шпильками, на лице — полное отсутствие макияжа, а еще явственная неловкость. И она выглядит сейчас такой обыденно-домашней, родной даже, как будто такое их утро — давно уже норма. Давно и навсегда.
Вика — первая женщина, которая осталась у него до утра. Вика — первая женщина, которая готовила ему завтрак. И Вика, черт возьми, первая женщина, которую он не хочет никуда отпускать.
Гольфстрим в груди мучительно-сладко штормит.
========== Арктика, стоп-сигналы и доводы разума ==========
— И ты считаешь это нормальным?
Отец из-под насупленных бровей смотрит хмуро; в голосе — не предвещающие ничего хорошего металлические нотки.
— Ты о чем, прости?
Кузьма с непринужденной вопросительностью дергает уголком губ; замедляет шаг. Эйфория от очередной победы стучит в грудной клетке гулким молотом; на щеке отпечатком — смазанно-торопливый Викин поцелуй, а в ушах еще бьется негромко-мягким выдохом поспешное «поздравляю».
Теплые волны нежности захлестывают приближающимся штормом.
— То есть ты считаешь нормальным называть своей девушкой тетку, которая чуть ли не ровесница твоей мамы? — тон отца окончательно становится враждебным.
Разгоревшийся Гольфстрим в груди застывает Арктикой.
— Но не ровесница же? Это раз. А еще я попрошу тебя больше никогда не называть мою девушку теткой, это два. И я уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, как жить и с кем жить, это три. А теперь извини, меня тренер ждет.
— Кузьма! — раздраженный возглас бьет уже в спину, падает в никуда — громко хлопает дверь тренерской, где команда в полном составе ожидает разбора полетов.
Неприятный осадок разговора на зубах остается песчаной взвесью.
Вечер на город падает тяжелым бархатным занавесом; фонари прожекторами высвечивают обрывочные декорации, льют золото на парковые аллеи и проезжую часть.
У Шмелева окна в квартире настежь; в квадраты потемневшего неба гвоздиками вбиты звезды. С улицы веет прохладой, с кухни — свежей выпечкой; на экране планшета в самом разгаре матч между "Викингом" и "Бураном" — кто-то из них станет соперником "Медведей" в решающей игре. Шмелев, успевая смотреть в экран, ловко разрезает только что приготовленную совместно пиццу и не скупится на рассуждения о ходе игры, не упуская своих извечных шуточек. И Вике при взгляде на него становится так пронзительно-больно, что схватывает дыхание.