Настало время дом заселять. Привезли мебель, начали расставлять. В это время пришел посыльный из штаба, командир просит комиссара срочно прийти. Яков ушел, а я с малыми дочерьми продолжаю хозяйничать. Наконец возвращается муж, какой-то такой, на себя не похожий. Неуверенный, робкий.
— Знаешь что, Басенька, — говорит вкрадчивым, заискивающим тоном, — шел я и думал: к чему нам три комнаты? Дров сколько надо, чтобы их натопить. А убирать такую большую квартиру! Где ты время возьмешь? И дети у нас малые, а тебе и за ними смотреть, и квартиру убирать, и топить. Поедем мы в лагеря, что ты будешь делать одна в трех комнатах. Не с кем даже словом перекинуться. Нет, ни к чему нам три комнаты.
— Ой, горе мое, — всплеснула я руками. — Не морочь мне голову, говори быстрее, что случилось.
— Почему случилось? Ничего не случилось. Временно я уступил одну комнату инженеру. Понимаешь, только сейчас он к нам прибыл. Очень симпатичный человек. С ним приехали жена и маленький ребенок. Такой чудный младенец. Не жить же им в штабе?
— Разве только ты получил отдельную квартиру? Получили и другие. Я сейчас пойду к командиру и ему скажу, что если он такой добрый, то пусть отдает свою комнату.
— И это говорит жена комиссара! Не узнаю тебя. А комбриг как раз вроде тебя, отговаривал меня, не советовал уступать комнату инженеру. Предлагал решить вопрос за счет тех, кто меньше чином. Хорошо это? Я его отчитал. Инженеру я сам предложил комнату в нашей квартире. Мы — коммунисты и иначе поступать не имеем права. Правильно я говорю?
— Ну и какую же ты им комнату хочешь отдать? — спросила я, понимая, что спорить дальше бесполезно.
— Так у них же маленький ребенок, Басенька, надо солнечную. Перенесем спальню в ту комнату, где хотели устраивать кабинет.
Помолчали. Уж больно мне жалко было комнату отдавать, но что я могла сделать. Если Смушкевич решил, то так и будет. Он тоже, видно, понимал, что в данном случае поступился не только своими удобствами, но и удобствами семьи, не совсем спокойно себя чувствовал. Нарушив молчание, деланно засмеялся:
— Смешной комбриг. До чего же он не знает людей. Представляешь, он даже думал, что ты не согласишься отдать комнату человеку, который в ней нуждается. Он мне говорит: ты-то, комиссар, согласен отдать комнату, а что жена скажет? Я ему ответил: жена комиссара думает и поступает так же, как комиссар. Правильно я ему ответил?
— Конечно, правильно, — согласилась я и заплакала.
— Йонас, — слышен за окном голос внука, — иди сюда.
— Чего тебе?
— На мяч. Играй. Я с дедом ухожу на пляж. Когда наиграешься — оставишь возле дверей.
Часы комбрига
Такое редко случается, но сегодня Германа на пляж не дозовешься. Уселся у телевизора и не сдвинется с места. Что это так увлекло внука: Павел Петрович, приоткрыв дверь, смотрит на голубой экран. Пожилой человек с удивительно знакомым лицом о чем-то рассказывает пионерам. Странно — обычно внук смотрит телевизор, когда идут мультфильмы или картины о войне, детективы, транслируют футбольные, хоккейные матчи…
Остроносая девчонка, поправив непомерно большие очки, спрашивает у пожилого человека:
— Владимир Константинович, юнкоры нашей школы интересуются… Вы удостоены многих высоких наград… Какая из них вам самая памятная, самая дорогая?
Владимир Константинович? Ну, конечно, это Коккинаки. Как же он сразу его не узнал. Еще до войны Павлу Петровичу приходилось брать интервью у этого знаменитого летчика. Было это, кажется, в 1935 году, вскоре после того как Коккинаки совершил беспосадочный перелет из Москвы в Соединенные Штаты Америки. Ткаченко прослушал ответ летчика. Коккинаки отвечал теперь на вопрос вихрастого паренька с пионерским галстуком, завязанным широким узлом на груди. Герой говорил о воздушном параде над Красной площадью в день Первого мая. О том, как сразу после приземления на подмосковном аэродроме нарком попросил их снова подняться в воздух и еще раз пролететь над площадью.
— Воздушный парад произвел впечатление, — вспоминал Коккинаки, — и мы, гордые за выпавшую на нашу долю честь, стремглав снова бросились к самолетам…
Дождавшись конца передачи, Павел Петрович спросил внука: