— А я имею право, — спросил Анатолий, прямо глядя в глаза отцу, — после всего, что сделал?
— Это решат в редакции. Думаю, что пока еще не выгонят.
Сергунька привел Анатолия к большому серому дому:
— Вот здесь на втором этаже мы и жили.
— Какая квартира?
— Двенадцатая, — ответил мальчонка, — только я туда не пойду. Ну их!
Несмотря на то, что еще не начало смеркаться, дверь отпер заспанный мужчина лет под сорок, из-под майки торчали густые рыжие волосы.
— Вам кого? — недоуменно уставился он на Анатолия.
— Здесь жил мальчик, по имени Сережа…
— Может, и жил. Сейчас не живет.
— Я из редакции, — представился Анатолий, — хотел бы с вами поговорить…
— О чем говорить, — глаза рыжеволосого беспокойно забегали. — Мальчишка, видно, вслед за матерью в тюрьму угодил, а если речь идет о комнате, так у нас есть ордер, на законном основании.
Весь следующий день у молодого журналиста ушел на поиски тех дельцов, которые дали возможность рыжеволосому «на законных основаниях» отнять комнату у мальчишки. Встречался он с управдомом, заведующим райжилотделом, но толку не добился. Выходило, что ордер действительно выдан на законном основании. В комнате никто не жил, за нее никто не платил. А что касается мальчишки, какой же он квартиросъемщик в десять-то лет… К тому же было решение суда определить его то ли в интернат, то ли в детский дом.
Следующий визит Анатолий нанес в школу, где учился Сережа. Его здесь хорошо помнили, и учительница третьего класса, которая учила мальчика, и директор школы.
— Да, мальчишка был способный, — сказала учительница, — но влияние семьи, конечно, сказывалось. Я встречалась с его матерью. Падшая женщина.
— Что же сталось с мальчиком, почему он не ходит в школу?
— Было решение суда перевести его в интернат, — ответил директор школы.
— И он теперь там учится?
— Помилуйте, — поднял руки директор школы, — у меня шестьсот учеников, не могу я о каждом помнить.
— Ну, а вы? — спросил журналист учительницу.
— Что я? Он больше в моем классе не учится.
Директор посоветовал обратиться в городской отдел народного образования. Они принимали решение о переводе Сережи в интернат.
В гороно распределением ребят по интернатам занималась женщина лет пятидесяти с добрым материнским лицом. Когда Анатолий вошел в кабинет, женщина приветливо улыбнулась, показала рукой на стул, а сама продолжала разговаривать по телефону.
— Что сказал врач? — спрашивала она в трубку. — Нет, нет, пусть ни в коем случае не встает с постели. Мало ли, что нет температуры. Приду, сама посмотрю. Спроси у Сашеньки, что ему купить… Хорошо, обязательно куплю.
Трубка положена. Женщина объясняет:
— Внучок заболел, беспокоюсь. Чем могу быть полезна редакции?
Анатолий называет фамилию Сережи и просит объяснить, почему его не устроили в интернат. Женщина листает толстую книгу, тихо повторяя фамилию мальчика.
— Вспомнила. По указанию заместителя председателя Принеманского горисполкома товарища Петрило на это место в интернат мы послали девочку, родители которой не имели возможности ее содержать. Кажется, у них не было квартиры, только приехали… Мальчика направили в детский дом.
— Какой?
— Не скажу. Детскими домами занимается другой инспектор, Вера Ивановна, ее кабинет тридцать второй, направо по коридору…
Вера Ивановна помнила, что с ней говорили об устройстве мальчишки в детский дом. Она позвонила в несколько детских домов… В тот момент не было мест, но обещали…
Заведующий гороно, выслушав рассказ журналиста о судьбе Сережи, возмутился:
— Безобразие, бюрократизм. Какое бездушие! Будьте уверены. Я строго взыщу с виновных!
На прощание завгороно еще раз пообещал наказать виновных, а вопрос об устройстве мальчика в интернат, — сказал он, — можно считать решенным.
В воздухе пахнет грозой
2 марта
«Люблю грозу в начале мая…» В редакции, по-моему, грянет гром в начале марта. Новый главный начинает показывать коготки. До сих пор он лишь приглядывался, принюхивался. Сегодня же произнес, так сказать, программную речь. И она прозвучала предвестником близкой грозы! Главный сказал, что журналиста прежде всего отличают от людей других профессий глаза. Он смотрит на мир широко раскрытыми глазами. В «Заре», по его наблюдениям, кое-кто настолько постарел, что разучился удивляться, ленится раскрыть глаза, чтобы бросить хотя бы мимолетный взгляд на окружающее. Некоторые товарищи ко всему привыкли, не в состоянии взорваться, увидев несправедливость, зубами схватить за горло бюрократа. Всякому, обожающему покой, следует найти более спокойную работу, чем работа в редакции ежедневной газеты.
Очевидно, многие себя неуютно чувствовали во время этой речи, хотя редактор не назвал ни одной фамилии. Мне, например, казалось, что Криницкий расскажет о моем «бегстве» к рыбакам. Он-то, конечно, о нем знает. Отец, правда, взял грех на свою душу, очевидно, он договорился с главным, еще когда я был в Морском. Никто не спросил, почему один день я не выходил на работу.
Вообще об этом моем поступке никто не упоминает. Ни отец, ни мать. Словно ничего не случилось. А я все время жду. Вот-вот разразится скандал. И это ожидание, пожалуй, хуже откровенной взбучки. Впрочем, есть человек, который не молчит — Женя. Она не перестает удивляться, как я мог напиться до такого состояния, что влез в вагон и поехал неизвестно куда. Она опасается, что я могу стать алкоголиком. «А это ужасно!» — то и дело восклицает она. И все-таки, кажется, именно Женя первой простила меня, искренне озабочена моим или нашим будущим.
Я перестал следить за речью главного редактора, поэтому и не понял, в чем смысл записки, незаметно переданной мне Виктором Светаевым: «Криницкий — Дон-Кихот, он предпочитает атаковать лишь призрачные мельницы».
В это время Олег Игоревич, обращаясь ко всем присутствующим, попросил сотрудников редакции подумать, как лучше использовать творческие силы, возможно, следует несколько изменить структуру редакции, нужны ли отделы в таком виде, как они сейчас существуют.
— Прошу вас, думайте, — закончил редактор свое выступление, — не бойтесь смелых предложений. Если что надумаете полезное, милости прошу ко мне…
После летучки редакция гудит, говорят «о новой метле», о том, что «великие реформаторы» чаще других оказываются в луже, и что структура редакции «дана нам свыше, а потому незыблема», и нечего тут думать.
5 марта
Завтра у отца с матерью знаменательный день. Тридцать три года супружеской жизни. Вот это стаж! Хотя дата и не круглая, но совсем как в сказке о золотой рыбке: «Жили старик со старухой тридцать лет и три года».
Наконец почтил нас своим присутствием и Владимир. Приехал он один, без жены. Этому прискорбному факту брат дал исчерпывающее, хотя и примитивное объяснение: «Финансы поют романсы».
Я сказал, что в роду Ткаченко не было жмотов. На это он мне ответил:
— Обзаведешься своей семьей, тогда поговорим.
Сергунька уступил диван брату, а сам перешел спать на раскладушку. Его уже можно устроить в интернат. Звонили из гороно, что есть место.
6 марта
Вечером собрались гости. Давно у нас не было дома такой пестрой компании. Родители позвали Криницкого и Соколова — своих давнишних знакомых. Я решил, что 6 марта знаменательный день в семейной истории рода Ткаченко и привел Женю. Родители встретили ее весьма приветливо. Нюх не изменил Виктору Светаеву. Только сели за стол, как он появился на пороге. Незваный и нежданный. Я смутился, не зная, как поступить. Ведь отец, хотя и не говорит, но, я чувствую, во всем происшедшем он винит Виктора. Тем не менее отец пригласил:
— Раздевайся, садись, Светаев!
Когда были произнесены тосты «за молодых!» вместе и порознь, выпито за «лучшие произведения, сочиненные в соавторстве молодоженами», то бишь, за Владимира и меня, отец на несколько минут отлучился в свой кабинет и вернулся со старым пакетом. В нем оказался номер «Зари Немана», выпущенный 9 мая 1945 года — в День Победы над Германией. На газете размашисто, почерком отца было написано несколько строк.